11 декабря Вяземский писал Жуковскому: «Пушкин собирался было издавать газету, все шло горячо, и было позволение на то, но журнал нам, как клад, не дается. Он поостыл, позволение как-то попризапуталось или поограничилось, и мы опять без журнала».
В конце года Пушкин пишет другу Нащокину: «К лету будут у меня хлопоты. Наталья Николаевна брюхата опять и носит довольно тяжело. Не приедешь ли ты крестить Гаврила Александровича? Я такого мнения, что Петербург был бы для меня пристанью и ковчегом спасения…» В это же время мать Пушкина пишет своему любимцу — младшему сыну Льву, которого между тем в Варшаве «выключили» из полка за дисциплинарные упущения: «Александр болен, маленькая тоже, Натали брюхата». Несколько месяцев Пушкин страдал сильнейшим ревматизмом, который «разыгрался у него в ноге еще до выезда из Москвы, и, судя по письму, Александр страдает ужасно. Снаружи нога как нога: ни красноты, ни опухоли, но адская внутренняя боль делает его мучеником, говорит, что боль отражается во всем теле, да и в правой руке, почему и почерк нетвердый и неразборчивый, который насилу изучил, читая более часа довольно длинное, несмотря на болезнь сына, послание. Не может он без ноющей боли ни лечь, ни сесть, ни встать, а ходить тем более, отлучаться же из дома Александр был принужден и ради перемены квартиры, и ради других дел, опираясь на палку, как восьмидесятилетний старец. Жалуется, что Наташа дала, во время его отсутствия, слишком большую волю прислуге, почему и вынужден был по приезде, несмотря на болезнь, поколотить хорошенько известного вам пьяницу Алешку за великие подвиги и отослать его назад в деревню. Алешка всегда пользовался отсутствием барина, чтобы повеселиться по-своему» (С. Л. Пушкин, отец поэта, — дочери).
С декабря молодые Пушкины жили на новой квартире «на проспекте Гороховой улицы, состоящей из 12 комнат и принадлежащей кухни, и при оном службы: сарай для экипажей, конюшня на четыре стойла, небольшой сарай для дров, ледник и чердак для вешания белья… За наем 3300 рублей ассигнациями в год».
«Пушкин больше роется теперь по своему главному труду, т. е. по истории, да, кажется, в его голове и роман колышется. Впрочем, редко видясь с ним, особенно в последнее время, когда ревматизм поразил его в ногу… совсем потерял и нить его занятий» (П. А. Плетнев — В. А. Жуковскому, декабрь 1832 г.).
Зимой 1832/33 года, когда ревматизм перестал сильно его беспокоить, Пушкин «каждое утро отправлялся в какой-нибудь архив, выигрывая прогулку возвращением оттуда к позднему обеду. Даже летом пешком с дачи он ходил для продолжения своих занятий» (Плетнев).
Тем не менее записи друзей Пушкина начала 1832 года свидетельствуют о том, что поэт слишком увлекся светской жизнью.
«Пушкин волнист, струист, и редко ухватишь его. Жена его процветает красотою и славою. Не знаю, что он делает с холостою музой своей, но с законной трудится он для потомства, и она опять с брюшком» (П. А. Вяземский).
«Пушкина нигде не встретишь, как только на балах. Так он протранжирит всю жизнь свою, если только какой-нибудь случай, и более необходимость, не затащут его в деревню» (Н. В. Гоголь).
«Вы теперь вправе презирать таких лентяев, как Пушкин, который ничего не делает, как только утром перебирает в гадком своем сундуке старые к себе письма, а вечером возит жену свою по балам, не столько для ее потехи, сколько для собственной» (П. А. Плетнев).
«Вчерашний маскарад был великолепный, блестящий, разнообразный, жаркий, душный, восхитительный. Много совершенных красавиц: Завадовская, Радзвилова-Урусова… Хороша очень была Пушкина-поэтша, но сама по себе, не в кадрилях, по причине, что Пушкин задал ей стишок свой, который, с помощью Божией, не пропадает также для потомства», — Вяземский в письме к А. Я. Булгакову намекал на беременность Натали, которая была уже заметна. Ей самой было уже не до веселья во второй половине беременности, тем более что переносила Натали ее тяжело. Но, подчиняясь мужу, она продолжала появляться на балах и маскарадах. Никаких тайных мыслей или желаний не приходило в голову Натали. Счастливый — открытый и любезный ее нрав в сочетании с необыкновенной красотой, столь редком, надо думать, производили в высшем свете то впечатление, которое тонко схватил Гоголь и запечатлел в одном из писем знаменитой «Переписки с друзьями» — «Женщина в свете»: «…вы точно слишком молоды, не приобрели ни познанья людей, ни познанья жизни, словом — ничего того, что необходимо, дабы оказывать помощь душевную другим; но у вас есть другие орудия, с которыми вам все возможно. Во-первых, вы имеете уже красоту, во-вторых, неопозоренное, неоклеветанное имя, в-третьих, власть, которой сами в себе не подозреваете, — власть чистоты душевной. Красота женщины есть тайна. Бог недаром повелел иным из женщин быть красавицами; недаром определено, чтобы всех равно поражала красота — даже и таких, которые ко всему бесчувственны и ни к чему не способны. Если уже один бессмысленный каприз красавицы бывал причиной переворотов всемирных и заставлял делать глупости людей наиумнейших, что же было бы тогда, если бы этот каприз был осмыслен и направлен к добру? Сколько бы добра тогда могла бы произвести красавица сравнительно перед другими женщинами! Стало быть, это орудие сильное! Но вы имеете еще высшую красоту, чистую прелесть какой-то особенной, одной вам свойственной невинности, которую я не умею определить словом, но в которой так и светится всем ваша голубиная душа. Знаете ли, что мне признавались наиразвратнейшие из нашей молодежи, что перед вами ничто дурное не приходило им в голову, что они не отваживались сказать в вашем присутствии не только двусмысленного слова, которым потчевают других избранниц, но даже просто никакого слова, чувствуя, что все будет перед вами как-то грубо и отзовется чем-то ухарским и неприличным. Вот уже одно влияние, которое совершается без вашего ведома от одного вашего присутствия!..»
Именно эту непохожесть Натали на других красавиц — «на вид она была сдержанна до холодности и вообще мало говорила» — принимали за «странность»: «В Петербурге, где она блистала, во-первых, своей красотой и в особенности тем видным положением, которое занимал ее муж, — она бывала постоянно в большом свете и при дворе, но ее женщины находили несколько странной. Я с первого раза без памяти в нее влюбился; надо сказать, что тогда не было почти ни одного юноши в Петербурге, который бы тайно не вздыхал по Пушкиной; ее лучезарная красота рядом с этим магическим именем всем кружила головы; я знал очень много молодых людей, которые серьезно были уверены, что влюблены в Пушкину, не только вовсе с нею незнакомых, но чуть ли никогда, собственно, даже ее и не видевших» (граф В. А. Соллогуб, 1833 г.).
На костюмированном масленичном балу в Главном управлении уделов Натали «появилась в костюме жрицы солнца и имела успех. Император и императрица подошли к ней, похвалили ее костюм, и император объявил ее царицей бала. Натали подробно нам о том писала» (мать Пушкина — дочери).
Интересно было бы узнать, кто придумал этот костюм — поэт или красавица… Бог Солнца в греческой мифологии, Аполлон, обладавший даром предвидения, был еще и богом гармонии и искусств — поэзии и музыки. Аналогия напрашивалась сама собой: Натали, «жрица Аполлона», муза Пушкина — главного бога поэзии России.
«Жизнь моя в Петербурге ни то ни се. Заботы о жизни мешают мне скучать. Но нет у меня досуга вольной холостой жизни, необходимой для писателя. Кружусь в свете, жена моя в большой моде, — все это требует денег, деньги достаются мне через труды, а труды требуют уединения», — затосковал Пушкин в феврале, а уже к маю эта тоска переросла в отчаяние: «Петербург мне не подходит ни в каком отношении; ни мои вкусы, ни мои средства не могут приспособиться к нему. Но два или три года придется потерпеть». И Пушкин терпел, «скучая на балах», однако не лишая себя развлечения… «Пушкин был на балу с женою-красавицей и, в ее присутствии, вздумал за кем-то ухаживать. Это заметили, заметила и жена. Она уехала с бала домой одна. Пушкин хватился жены и тотчас же поспешил домой. Застает ее в раздевании. Она стоит перед зеркалом и снимает с себя уборы. „Что с тобою? Отчего ты уехала?“ Вместо ответа Наталья Николаевна дала мужу полновесную пощечину. Тот как стоял, так и покатился со смеху. Он забавлялся и радовался тому, что жена его ревнует, и сам со своим прекрасным хохотом передавал эту сцену приятелям, говоря, что „у его мадонны рука тяжеленька…“»
