«С чувством глубочайшего благоговения принял я книгу, всемилостивейше пожалованную мне Его императорским величеством. Драгоценный знак царского ко мне благоволения возбудит во мне силы для совершения предпринимаемого мною труда, и который будет ознаменован если не талантом, то по крайней мере усердием и добросовестностью.
Ободренный благосклонностью Вашего высокопревосходительства, осмеливаюсь вновь беспокоить Вас покорнейшею просьбой: о дозволении мне рассмотреть находящуюся в Эрмитаже библиотеку Вольтера, пользовавшегося разными редкими книгами и рукописями, доставленными ему Шуваловым для составления его „Истории Петра Великого“» (24 февраля 1832 г.).
Библиотека Вольтера была куплена Екатериной II, и ни один русский писатель еще не прикасался к этой ценнейшей коллекции. Пушкину первому было разрешено пользоваться ею для своих исторических изысканий. В тех же целях он выписал из Михайловского все свои книги. Библиотека его с тех пор стала быстро расти, требуя новых и новых вложений. Пушкин частенько захаживал в магазин Беллизара, который выписывал книги из Парижа. Множество счетов хозяину поэт так и не сумел оплатить. Беллизар впоследствии взыскивал «недоимки» через опеку над детьми и имуществом Пушкина.
Тесно и постоянно поэт был связан с лавкой главного своего издателя А. Ф. Смирдина, который в начале 1832 года перевел свою книжную торговлю «из подвалов в чертоги» — на Невский проспект.
19 февраля состоялось знаменитое «новоселье» — праздничный обед почти на сто персон. Были приглашены самые известные литераторы России: «…соединились в одной зале и обиженные, и обидчики, тут были даже ложные доносчики и лазутчики… Приехал В. А. Жуковский и присел подле Крылова. Провозглашен тост: „Здравие Государя-императора, сочинителя прекрасной книги Устав цензуры“ — и раздалось громкое и усердное „Ура!“. Через несколько времени: „Здравие И. А. Крылова!“ Единодушно и единогласно громко приветствовали умного баснописца, по справедливости занимающего ныне первое место в нашей словесности. И. А. встал с рюмкою шампанского и хотел предложить здоровье Пушкина, я остановил его и шепнул ему довольно громко: „Здоровье В. А. Жуковского!“ И за здоровье Жуковского усердно и добродушно было пито, потом уже здоровье Пушкина! Здоровье И. И. Дмитриева, Батюшкова, Гнедича и др. Я долгом почел удержать добродушного Ивана Андреевича от ошибки какого-то рассеяния и восстановить старшинство по литературным заслугам, ибо нет сомнений, что заслуги г. Жуковского по сие время выше заслуг г. Пушкина» (М. Е. Лобанов).
Такова была иерархия литературных достижений к началу 1832 года.
Перед самыми родами жены Пушкиным снова овладела охота к перемене мест, и с Галерной они переселились на Фуршатскую улицу в дом Алымова…
19 мая родилась девочка, названная Машей в честь любимой бабушки Пушкина Марии Александровны Ганнибал. Александр Сергеевич плакал при первых родах и говорил, что убежит от вторых. Маша родилась слабенькой, поздно начала ходить и говорить, много болела, к ней часто приглашали И. Т. Спасского — постоянного домашнего доктора Пушкиных, одного из самых лучших русских медиков tojo времени. Скоро Маша выправилась в «премилую и бойкую девочку». Старшая дочь поэта дожила до глубокой старости.
В самое время первых родов Натали в Петербурге появился ее милый «Дединька» Афанасий Николаевич, который приехал просить у царя или субсидий на поправление дел в Полотняном Заводе, или разрешения продать майоратные владения. В его записной книжке появляются заметки о деньгах: «Мая 22 — Наташе на зубок положил 500», «Июня 9 — Мите на крестины к Пушкиной дано 100». В ожидании результатов своего посольства к царю Афанасий Николаевич «разыгрывает молодого человека и тратит деньги на всякого рода развлечения» — это слова из письма Александры Николаевны Гончаровой к брату Дмитрию. Все три брата Гончаровы и младшая сестра Таша жили в Петербурге. Натали уже была замужем и родила своего первенца, а две ее старшие сестры проводили свою молодость в Полотняном Заводе, рискуя остаться старыми девами… «Таша пишет в своем письме, что его (Дединьку) совершенно напрасно ждут здесь (в Полотняном Заводе), так как ему чрезвычайно нравится жить в Петербурге. Это не трудно, и я прекрасно сумела бы делать то же, если бы он дал мне хоть половину того, что сам уже истратил. Куда не пристало старику дурачиться! А потом он на зиму нас бросит как сумасшедших, на Заводе или в Яропольце. А это совсем не по мне. Если дела не станут лучше и нам придется жить здесь еще зиму, мне серьезно хотелось бы знать, что намереваются сделать с нашими очаровательными особами. Нельзя ли, дорогой Митинька, вытащить нас из пропасти, в которой мы сидим, и осуществить наши проекты, о коих мы тебе так часто говорили (надо полагать, о том, чтобы переехать на жительство в Петербург. — Н. Г.)? В этом случае, я надеюсь, можно бы даже уговорить Маминьку, если бы все были согласны… Скажи также Таше, чтобы она доставила нам удовольствие и написала письмо, полное интересных подробностей, так как она знает, что Маминьки нет. Скажи ей, что мы ей не пишем, потому что у нас нет ничего нового. Все по-старому, так же тошно и скучно. Попроси ее попросить мужа, не будет ли он так добр прислать мне третий том его собрания стихотворений. Я буду ему за это чрезвычайно признательна…» (Александра Гончарова, 19 июля 1832 г.).
«Чем тратить так деньги в его возрасте, лучше бы подумал, как нас вывезти отсюда и как дать нам возможность жить в городе. То-то и есть, что каждый думает о себе, а мы, сколько бы ни думали о себе, ничего не можем сделать, как бы мы ни ломали голову, так и останемся в том же положении раскрывши рот в чаянии неизвестно чего… Однако, наговорившись и наболтавшись с тобой, любезный братец, я опять спрошу тебя, что собираются с нами делать? У меня не выходит из головы, что нас прокатят в Ярополец для разнообразия и для того, чтобы развлечь немного, и забудут там, так же как и во всяком другом месте. Нет, серьезно, любезный братец, сжалься над нами и не оставляй нас!» — взывали обе сестры к старшему брату, не подступаясь еще с криком о помощи к Натали…
В записной книжке Афанасия Николаевича много заметок о деньгах на врачей и лекарства. Он раздаривал подарки своим любовницам. Получив отказ у царя на свои прошения, Ташин Дединька слег и 8 сентября 1832 года умер. Хоронить его повезли в Полотняный Завод.
Возможно, что смерть главы семейства Гончаровых ускорила поездку в Москву Пушкина. Натали, видимо, поручила мужу узнать, не оставил ли Афанасий Николаевич завещания, что собираются предпринять мать Наталья Ивановна и брат Дмитрий, наследник майората.
Кроме того, Пушкин рассчитывал договориться с москвичами-литераторами о сотрудничестве в его предполагаемом журнале. Как писал он в своем ходатайстве к императору после рождения Маши, «до сих пор я сильно пренебрегал своими денежными средствами. Ныне, когда я не могу оставаться беспечным, не нарушая долга перед семьей, я должен думать о способах увеличения своих средств и прошу на то разрешения Его величества… Мое положение может обеспечить литературное предприятие…»
В письмах во время второй разлуки с Натали Пушкин делится с женой своими заботами, не скрывает своего истинного настроения, постоянно жалуется на «тоску» без нее, беспокоится о дочке, — одним словом, обращается к Натали как к человеку дорогому и близкому по духу, способному понять его волнения. Натали чуть ли не каждый день добросовестно писала мужу из Петербурга в Москву; в который раз приходится пожалеть, что письма ее пропали. Но и без того понятно, какие нежные и трогательные чувства связывали супругов, а взаимные полушутливые приступы ревности свидетельствуют лишь о том, как дороги были друг другу поэт и красавица…
«Не сердись, женка, дай слово сказать. Я приехал в Москву вчера, в среду. Велосифер, по-русски поспешный дилижанс, несмотря на плеоназм, поспешал как черепаха, а иногда даже как рак. В сутки случилось мне сделать три станции. Лошади расковывались, и — неслыханная вещь! — их подковывали на дороге. 10 лет езжу я по большим дорогам, отроду не видывал ничего подобного. Насилу дотащился в Москву, дождем встревоженную и приездом двора. Теперь послушай, с кем я путешествовал, с кем провел я пять дней и пять ночей. То-то мне будет гонка! с пятью немецкими актрисами, в желтых кацавейках и в черных вуалях. Каково? Ей-Богу, душа моя, не я с ними кокетничал, они со мной амурились в надежде на лишний билетик. Но я отговаривался незнанием немецкого языка и, как маленький Иосиф, вышел чист от искушения… Государь здесь с 20 числа и сегодня едет к вам, так что с Бенкендорфом не успею увидеться, хоть было бы и нужно. Великая княгиня была очень больна, вчера было ей легче, но двор еще беспокоен, и Государь не принял ни одного праздника. Видел Чаадаева в театре, он звал меня повсюду с собой: но я дремал. Дела мои, кажется, скоро могут кончиться, а я, мой ангел, не мешкая ни минуты, поскачу в Петербург. Не можешь вообразить, какая тоска без тебя. Я же все беспокоюсь, на кого я покинул тебя! на Петра, на сонного пьяницу, который спит не проспится, ибо он и пьяница и дурак, на Ирину Кузьминичну, которая с тобой воюет, на Ненилу Ануфриевну, которая тебя грабит. А Маша-το? Что ее золотуха и что Спасский? Ах, женка, душа! Что с тобою будет? Прощай, пиши» (22 сентября).
