Порой я чувствую себя как после операции, которая прошла успешно, однако выздоровление не наступает.

Операция? — насмешничала позднее так называемая тетушка. Пора бы кончать с этим вечным привиранием. Оно тебе просто уже не по возрасту. Что ты не можешь осилить? Утрату жены? Большинство браков распадается, почему же именно твой должен был уцелеть? Одним сексом его не скрепишь. Супругам нужно иметь общее дело, в семье или в бизнесе, все равно. Воздухом да любовью, как известно, сыт не будешь. Чем уж она тебе так сильно навредила, жена-то твоя?

Навредила? — воскликнул я. Сердце у меня вырвала. Оно хотя и бьется, но лишь как вставное, механическое. Мышца бьется, качает кровь, однако я ничего не чувствую. С вырванным сердцем исчезли воспоминания, общности, эмоции. Отсутствие общности — вот что меня мучает. Если бы мы, любящие, были гимнастами, держались за руки после каждого смертельного прыжка. Только так: устремляться друг к другу, сливаться воедино в пустом пространстве. Возможно ли, что однажды мы прыгнули и промахнулись, не сумели схватиться за руки. Когда это случилось? В чем была ошибка?

В застекленной тосканской комнате мы без конца сливались воедино, даже не заключая друг друга в объятия. Я сидел у стола, любимая лежала возле камина. Я чувствовал, как мне передается ее трепет. Непрестанно, неослабно. До чего же крепко любовь держала меня. Я весь внутри ее, внутри целостного, прекрасного, чарующего, умиротворяющего, объят любовью, думал я, не веря сам себе. А потом мне пригрезилось, будто я вскрикнул при виде огромного паука. Перебирая угловатыми лапками, он полз вверх по стене. Приглядевшись, я заметил, что тело у паука человечье: англичанин в каске и гамашах полз вверх по стене на неуклюжих паучьих лапах, и, хотя англичанин мне улыбался, я раздавил его набалдашником трости. И заплакал.

Я люблю журчание воды в сточном желобе, оттого что надеюсь узреть форель? Раздавив человека-паука, я вскрикнул. Но хорошо помню, что потом напустился на любимую, выкрикивая: Пойми меня! Пойми меня!

Я рассказывал вам мой последний сон, мадам? — возобновил я разговор с «тетушкой».

Я стоял рядом с женой, у окна с видом на море и скалы. Мы наблюдали за большим, полным пассажиров автомобилем, который ехал вниз по кручам, под таким углом наклона, что кончиться это могло только бедой. Оцепенев от ужаса, мы следили за этим убийственным спуском, и тяжелая машина действительно кувырком скатилась в море. Мы стояли у окна, невольные свидетели катастрофы. Вот только на дне — вода была прозрачная как стекло — пассажиры целые-невредимые вышли из машины и не спеша зашагали прочь. Тут-то мы и смекнули, что морское дно, насколько хватало глаз, кишит гуляющими бездельниками, люди прохаживались во всех направлениях, сталкивались, здоровались. Если б не под водой, то поистине голландская идиллия, мадам.

Да ну тебя с твоими снами, отозвалась она. Лучше бы занялся чем-нибудь, малыш, вместо снов да нелепой болтовни. Разве тебе нечего делать? Бросай свои химеры и возьмись за дело.

Я промолчал. Ведь не объяснишь ей, что говорил я не от словоохотливости. Мне высказаться необходимо.

Когда через несколько дней Кармен неожиданно зашла ко мне, я был шокирован. Что она задумала? Шпионить решила? Впервые кто-то позвонил в мою дверь.

Была тут неподалеку по делам, вот и подумала, что можно бы заодно взглянуть на шубы, сказала она. Ты ведь не против? Последний раз я была расстроена и потому резка. И ресторан мне правда не понравился.

Я запустил руку в кучу мехов в передней.

Прямо целая коллекция шуб, сказала она. Набросила на плечо меховой жакет. Зеркало у тебя есть?

Я подвел ее к большому зеркалу в золоченой раме над камином. Надел ей на шею лисью горжетку.

Можешь взять ее себе.

Вряд ли это понравится хозяйке квартиры, ехидно заметила Кармен. Она ведь существует — или, может, нет? Никогда не поймешь, что у тебя на уме. Мягко говоря, твое поведение сбивает с толку. Точнее, оно совершенно непредсказуемо. Как, например, в ту ночь. Ты спрашивал, не сделал ли мне больно. Нет, этого не было. Ты просто напал на меня, друг мой. Я правда не знаю, чего от тебя ждать. Притом я бы и так легла с тобой в постель. Ведь это был не первый раз. Что с тобой происходит?

Она прогулялась по квартире. Заглянула на кухню и рассмеялась. Ну и грязища, просто фантастика! Как можно жить в этакой клоаке!

Она шагнула к замызганной плите, огляделась, высматривая тряпку и чистящее средство.

Нет, Кармен, вот этого не надо! — поспешно воскликнул я. Я не хочу никакого вмешательства. Это же равносильно взлому. Все останется как есть, пока ситуация не прояснится. А тогда я либо обоснуюсь здесь всерьез, либо съеду с квартиры, смотря по обстоятельствам, и конечно же наведу порядок.

Опять ты говоришь загадками. Ты ведь живешь здесь?

Я не ответил.

Как хочешь. Навязываться не стану. Она собралась уходить.

Если я тебе понадоблюсь, дай знать, добавила она. Я открыл дверь.

Только не ménage a deux[6], ни за что. Ни вмешательств, ни споров, пробормотал я, с облегчением переведя дух. Сбежал вниз по лестнице и постучал к консьержке. Я не желаю никаких визитеров, мадам, сказал я этой особе с болезненно-красным лицом и вечной сигаретой в зубах. Если кто станет меня спрашивать, впредь будьте добры всех спроваживать. Говорите, что меня нет дома. Всем без исключения.

Мне ничего не нужно в тетушкиной квартире, нечего мне там делать, и пускай так оно и будет, пробормотал я на улице. А Кармен, до чего же она навязчивая, если в совершенно незнакомой квартире норовит сразу взяться за работу.

Несколькими кварталами дальше стояла «скорая» с включенной синей мигалкой и распахнутыми дверцами. Санитары как раз вышли из парадной и задвинули в машину носилки с закутанным пациентом. Видно было только изможденное лицо с желтоватой кожей и запавшими глазами. Зеваки на тротуаре хранили молчание, пока «скорая» не отъехала. Что таилось в этом молчании? Наверняка не сочувствие. Соблазнительно-пугающее возбуждение? И ведь они живут. Черт бы их побрал.

Тетушке наверняка бы не понравилось, если бы чужая женщина принялась орудовать в ее квартире. Видимо, ее доставили в больницу на таких же вот носилках, в сознании, как мне сказали, в полной памяти. Предполагала ли она самое худшее? Вряд ли, иначе бы сделала необходимые приготовления.

Невольно мне вспомнился человек, который сделал все необходимые приготовления, а потом отправился в больницу умирать. Было это в Тессине, в сельском доме, я осматривался в библиотеке — письменный стол, мягкое кресло, диван, стеллажи с книгами, — мне предстояло провести некоторое время в этом доме. Домоправительница заметила, что здешний идеальный порядок, в сущности, можно назвать предсмертным. В этой самой комнате владелец дома целую ночь напролет не просто наводил порядок, но разобрал все бумаги, кое-что выбросил, кое-что порвал и даже сжег, а наутро взял чемоданчик с вещами первой необходимости и поехал в больницу, вполне отдавая себе отчет в том, что его ждет смерть. «Предсмертный порядок» — от этих слов у меня мороз по коже прошел, и я задумался, подходящее ли для меня место дом с таким кабинетом.

Может, следовало рассказать Кармен о кончине тетушки? Хотя зачем, собственно? Разве мне известно, что принесет грядущее? Кармен, наверно, обиделась, что я вроде как выставил ее за дверь? Ведь, предложив навести чистоту, она ничего плохого в виду не имела. Конечно, я бы должен навести чистоту. Но не хочу. Потому что предпочитаю, чтобы квартира оставалась тетушкиной? Не могу считать ее тетушкиной и все же немного прибрать? Постель-то я застилаю, по крайней мере время от времени. Ни к какому выводу я так и не пришел, во всяком случае пока. Разве кому-то известно, что принесет грядущее? Может, я опасаюсь, что, наведя чистоту, сделаю квартиру своей? Тетушка исчезнет, и я останусь один? Тогда я определенно не смогу больше утверждать, что мне там нечего делать.