— Эй, труженики полей и огородов! Как там с редиской? Теперь поднялся и Збышек. Во весь голос он сказал:

— Брось, Толстый, не мешай. Они, наверно, слушают, как редиска растет!

— Глупая шутка! — буркнула Эльжбета и нахмурилась. — Не отвечай этому сопляку.

Я взглянул на нее. «Сопляку»? Да ведь Збышеку столько же лет, сколько нам с ней! Но ничего не сказал.

За забором стали совещаться, но до нас не долетело ни слова. Наконец Толстый крикнул:

— Решение принято: мы реквизируем ваши велосипеды. Привет!

— Они, наверно, и не заметят, что велосипеды пропали, — добавил не без ехидства Збышек. Оба сели на наши велосипеды, собака залаяла как бешеная, и минуту спустя они исчезли в аллейке.

Мы поднялись из-за кустов.

— Остряк… Дома я ему устрою! А то пожалуюсь тетке! — заявила Эльжбета.

«Ну, теперь они прицепятся ко мне, — подумал я. — Особенно Збышек». Но не огорчился. Было даже удивительно, что настроение не испортилось. Стоит ли сердиться? Да и на кого? Эльжбета права: подумаешь, будут смеяться! Нашли причину!

— Ничего страшного, пусть прокатятся, — сказал я.

На шахте протяжно завыл гудок, ему ответил другой, где-то вдалеке отозвался третий, четвертый… Обычный концерт в нашей округе.

— Сколько сейчас? двенадцать?

— Сигнал второй смене. Пора на обед. Два часа!

— Два часа? — удивилась Эльжбета. — Ну бежит время! Впрочем, обед у тети в три, можно еще не спешить. Давай быстренько за редиску!

Не больно-то мне хотелось, но я согласился. Достал из беседки палку и надорвал пакетики с семенами.

— Начинаем? Мама просила в четыре ряда!

— Как вам будет угодно. Раз в четыре, значит, в четыре. Извольте. Я невольно улыбнулся. Веселая девчонка эта Эльжбета. Куда до нее Збышеку, например, с его дурацкими шуточками. Тоже философ! Может, она права, и Збышек в самом деле сопляк? Только почему я этого раньше не замечал? А ведь мы семь лет сидим в классе друг за другом — почти то же самое, что на одной парте. Как же это выходит: столько лет знаешь человека, а потом открываешь вдруг в нем что-то новое?

Я провел палкой четыре длинные борозды, вдоль всей грядки, и мы принялись за работу. И тут мне пришло в голову, что мама и в самом деле велела в четыре ряда, но ей хотелось цветы, левкои, а мы сажаем редиску.

Это было возле самого дома, но я спешил к пруду. Почтальон передал мне заказное. Я расписался и, увидев, что письмо от мамы, сунул его в карман. Конверта вскрывать не стал, письмо было адресовано отцу.

Эльжбета ждала, на мосту, как мы договорились. Перегнувшись через перила, она всматривалась в нашу ленивую и грязную Брыницу. Со стороны шахты, скрытой деревьями, медленной вереницей ползли крестьянские подводы с углем. Почти без перерыва. Лошади шли уверенно, дорога была им хорошо знакома. Крестьяне собирались группками на тротуаре, то и дело кто-нибудь из них убегал, догоняя лошадь, а другой в эту минуту соскакивал с подводы и подходил к знакомым. Некоторые ели в пути: хлеб, кусок кровяной колбасы, вынутый из бумаги… Один направился к своей подводе, достал бутылку с пивом, отпил с соседом по глотку и спрятал бутылку.

Два раза в неделю на нашей шахте отпускали уголь для крестьян из ближних деревень и для своих рабочих. Мне нравились эти дни, иногда я подолгу смотрел на движущиеся мимо подводы. Мне казалось, именно так выглядят караваны в пустыне: ни конца, ни начала, никто зря не спешит, никто никого не обгоняет… Время от времени слышатся только крики, но люди не погоняют этими криками животных, просто напоминают, что они здесь, рядом.

— Наконец-то пришел! — сказала Эльжбета. — Сколько угля, а? Посмотришь — и то замараешься. Ты был хоть раз в шахте, под землей?

Я только улыбнулся: нашла о чем спросить! Но подумал: а вдруг она чувствует себя тут как в незнакомой стране, смотрит на те же вещи, а видит другое. Может, так оно и есть, я хотел выяснить, но не знал, как задать вопрос.

— Ты что, одеяло взяла? Зачем? Ведь там песок… — удивился я. Мне никогда и в голову не приходило брать с собой на пруд одеяло. На море — дело другое, но у нас… Все б меня высмеяли, приди я с одеялом.

— Я и поесть с собой взяла, бутерброды. Тетя приготовила. Купались мы со стороны парка. Там был лучший пляж, и на песчаном откосе в несколько метров высотой копошились малыши. Визг стоял такой, что разговаривать было невозможно. И я предложил: оставить одежду здесь, а самим переплыть на «английский» берег.

Мы плыли медленно, рядом. Вода была теплая и гладкая-гладкая, она отражала солнце, как нагретая жесть, даже больно было смотреть. И я подумал: там, в деревне у дяди, не было бы таких каникул. А ведь еще недавно я ругал себя за то, что вернулся. Не знаю, о чем думала Эльжбета. Я поотстал и плыл немного сбоку. Она ровно рассекала руками воду, плавно шла почти у самой поверхности, слегка поднимая голову, чтоб не замочить зачесанные кверху волосы. А те светились на солнце ярче обычного…

— Почему ты сказал — «английский» берег? — спросила Эльжбета, когда мы, выйдя из воды, возвращались вдоль откоса. — А Збышек вот ходит удить рыбу на «итальянский» берег. Что у вас тут, вся Европа на одном пруду?

Это такие названия еще с войны, но они, видишь, прижились, теперь все так говорят, — начал я объяснять Эльжбете. — Во время оккупации на нашей шахте работали пленные англичане, а потом еще итальянские солдаты, когда взбунтовались против немцев. И тех и других часовые водили из лагеря на пруд купаться. На высоком берегу купались англичане. Отец говорит, никому не разрешалось тогда к ним подходить. На берегу стоял часовой с винтовкой. У итальянцев место было куда хуже, вон там — видишь? Там заливной луг и всегда полно лягушек.

Мы шли теперь вдоль кромки воды, где расположились любители позагорать на солнышке. Ребята постарше провожали Эльжбету взглядом, иногда заговаривали с ней. Она улыбалась, и это меня сердило. Мы дошли наконец до нашей одежды, завернутой в одеяло. По одеялу бегали малыши, осыпая друг друга песком, брызгая водой.

— Одеваемся! — сказал я. — С этой мелюзгой сладу нет, скоро станут по головам ходить.

Цепляясь за торчащие из песка корни деревьев, мы забрались вверх по склону и очутились в старом парке. Было тут совсем тихо. Со своей высокой, давно не кошенной травой, с заросшими аллейками этот запущенный парк нравился мне гораздо больше нового, где по воскресеньям играл оркестр.

Мы сели на скамейке. Солнце палило все так же, и загорать здесь можно было не хуже, чем у воды. Я смотрел, как плавно раскачиваются вершины деревьев, то закрывая солнце, то, словно обжегшись, ускользая в сторону… Мы сидели невдалеке от теннисных кортов и слышали удары мяча.

— Знаешь, Юрек, мне хочется поехать когда-нибудь в Италию, — сказала Эльжбета, — а то и вовсе туда переселиться. А тебе?

Своим вопросом она застала меня врасплох.

— Откуда мне знать? — стал думать я вслух. — Навсегда в Италию я бы, пожалуй, не переселился. Что мне там делать?

— Вот именно! Тем более, что итальянского ты не знаешь… — услышали мы вдруг. — Здравствуйте, уважаемые граждане!

Меня пронял озноб, не знаю почему именно, но озноб. За спиной у нас стоял отец. Он, наверно, пришел со стороны садовых участков, и поэтому мы не слышали шагов.

— Здравствуйте! — повторил он. — Вас-то я и искал…

Я вскочил со скамейки. И почувствовал себя так, как тогда — кажется, это было в шестом классе, — когда на контрольной математик заметил, что я сдуваю у Толстого, и, не говоря ни слова, указал просто рукой на дверь, а я встал и вышел. Может, теперь мне было еще больше не по себе. Почему? Этого не объяснишь. Физиономия у меня была, наверно, не слишком веселая, потому что отец улыбнулся, обошел скамейку и стал рядом.

Я встретил почтальона, он сказал, что отдал тебе письмо от матери. А от Збышека я узнал, что вы отправились то ли к пруду, то ли в сад. Ну, я и стал искать.