Мы с бабушкой смотрели в окно, как пленных под конвоем ведут на работу. Один из них выбился из сил и чуть отстал, а конвойный зверски ударил его ногой.

Тогда я подумал, что такими зверями делает людей фашизм. Не имеет значения — ты немец, или эстонец, или любой другой национальности, но, если ты становишься фашистом, ты перестаешь быть человеком. Я сказал об этом бабушке. Бабушка считает, что человек должен всегда оставаться человеком. И тогда я еще подумал: самое страшное, что фашисты внешне похожи на остальных людей.

Военнопленных заставляют убирать с улиц снег. Прохожие время от времени дают иному пленному кусок хлеба или еще что-нибудь съедобное. Делать это запрещено, и конвойные каждый раз кричали людям, чтобы они отошли подальше. Но, несмотря на запрет, военнопленным все-таки кое-что подавали.

Однажды военнопленные чистили снег возле нашего дома. Было очень холодно. Лопат пленным хватало, но вот рукавиц почти ни у кого не было. А руки у них полиловели и одеревенели от холода.

И тут мама сказала мне:

— У нас есть пара папиных варежек. Может, отнесешь их какому-нибудь пленному?

Меня обрадовало, что мама согласна подарить папины варежки военнопленному.

Я накинул пальто и взял отцовские варежки. Они были еще совсем новые и с очень красивым узором. Я хотел было уже выскочить во двор, но вдруг вспомнил, что в кладовке у нас лежат два яйца, которые снесла Кыка. В каждую варежку я положил по яйцу.

Посреди двора стояла Дорит и кормила голубей.

— Гули-гули-гули-гули! — звонким голосом звала Дорит.

В одной руке она держала кусок хлеба, другой отламывала от него крохотные кусочки и кидала на снег.

— Гули-гули-гули-гули!

Голуби слетелись к ней. Да и почему им было не слетаться? Ведь около них не было конвоя, который запрещал бы им подбирать со снега крошки хлеба.

— Гули-гули-гули-гули!

Я посмотрел, как голуби сновали вокруг ног Дорит, и пошел к воротам.

И тут вдруг я увидел глаза.

Голодные глаза. И очень усталые.

Это один из пленных подошел вплотную к забору и смотрел оттуда, как Дорит кормит голубей. И мне действительно казалось, что у него на лице нет ничего, кроме этих глаз.

Я не раздумывал, пошел прямиком к этому пленному и протянул ему через забор отцовские рукавицы.

— Осторожно, — сказал я по-русски. — Там еще яйца.

Это был пожилой мужчина. Он принял от меня варежки и посмотрел на меня в упор. Но теперь уже взгляд его смягчился.

— Спасибо, сынок, — сказал он.

Пленный все еще пристально смотрел на меня. И я подумал: чего он так упорно на меня смотрит? Может быть, дома у него остался такой же, как я, сын… Может быть, поэтому…

Я уже повернулся и хотел отойти от забора, но он сказал:

— Подожди!

Он сунул руку за пазуху и вытащил самодельный маленький браслет.

— Возьми!

Я не решался взять, но он повторил:

— Возьми… на память.

Тогда я взял этот браслетик и тоже сказал:

— Спасибо.

Конвойный заметил нас и закричал что-то. Пленный быстро отошел от забора.

— Чем ты там торговал? — спросила Дорит.

«Торговал» — нашла же такое слово!

— Ничем… — буркнул я сердито.

Но Дорит уже заметила у меня в руке браслетик и закричала:

— Ой, покажи!

Я показал ей браслетик, и она сказала одобрительно:

— Очень тонкая работа.

Браслетик действительно был изготовлен с большим старанием. Он был сделан из десятикопеечных монет, обточенных в виде восьмиугольников и старательно отполированных с одной стороны. На гладкой поверхности каждой монетки были выбиты сердце или якорь.

— Ишь, — сказала Дорит, — Надежда и Любовь есть, а Веры нет.

— Не понимаю, — искренне признался я.

— Ну, — снисходительно объяснила Дорит, — существует такое выражение — Вера, Надежда, Любовь. Символ Веры — крест, символ Надежды — якорь, символ Любви — сердце. А тут креста нету, только сердце и якорь. Эти русские в бога не верят.

— Они верят в звезду.

Дорит оставила мое замечание без внимания и вдруг сказала:

— Знаешь, подари этот браслет мне, тебе все равно нечего с ним делать.

— Нет, — сказал я, — он мне самому понадобится.

Дорит нехотя вернула мне браслетик, и я подумал, что если мне когда-нибудь и придется подарить его, то уж, во всяком случае, не Дорит, а кому-нибудь совсем другому.

Я повернулся и пошел к дому.

Позади меня раздавался звонкий голос Дорит:

— Гули-гули-гули-гули!

К хлебным крошкам слетались новые голуби. А военнопленные уже чистили снег возле соседнего дома.

По гимназии распространился слух, что отец Мадиса Салувээра, воевавший в Эстонском корпусе, перебежал из Красной Армии на сторону немцев и прибыл теперь домой. Когда ребята услыхали об этом, они сразу же, как воронья стая, закружились вокруг Мадиса:

— Ну, расскажи же! Расскажи, как там, в России?

— Как ему удалось перейти линию фронта?

— Неужели же русские доверили оружие эстонцам?

— А много народа в Эстонском корпусе?

— И у них такое же оружие, как у русских?

Вопросы сыпались на Мадиса градом.

— Стало быть, это правда, что они там с голоду жрут кошек и собак? — усмехаясь, с явным удовольствием спросил Гуйдо.

Мадис не ответил ни на один вопрос. Лицо у него было грустное, и, похоже, все эти вопросы ему совсем не нравились.

— Я в России не был, — сказал он наконец.

— Ну, а отец…

— Пойдите спросите у него самого!

Постепенно ребята оставили Мадиса в покое.

«Пойдите спросите у него самого!»

Да, именно это я и собирался сделать. Я хотел пойти к отцу Мадиса и спросить у него: может, он, случайно, знает, жив ли мой отец… Как бы там ни было, отец Мадиса единственный человек, который может что-нибудь знать…

Во время перемены я отозвал Мадиса в сторону и сказал ему о своем намерении.

— А чего же! — согласился Мадис. — Ты зайди к нам завтра. Может быть, он действительно что-нибудь знает.

На следующий день я пришел, как и было условлено.

Мадис сам открыл мне дверь.

— Заходи, отец дома, — сказал он.

Когда я в передней вешал пальто на крючок, из комнаты раздался грубый голос:

— Кто там?

— К тебе пришли, — ответил Мадис.

Из комнаты послышался какой-то шум, и в дверях появился мужчина с красным лицом, одетый в синюю нижнюю рубашку. Он долго разглядывал меня, чесал свой небритый подбородок и, наконец, сказал:

— Ах, значит, ко мне…

Я сразу увидел, что он пьян.

Мы прошли в комнату.

— Я маленько выпил, — сказал отец Мадиса. — Но ты не обращай внимания. Знаешь, фронтовик в отпуске…

Я сел на предложенный мне стул и решил, что надолго тут не останусь.

— Ну так что же у молодого человека на душе? Давай, выкладывай! Старый Салувээр не такой человек, чтобы запирать свои уши на замок от вопросов. Старина Салувээр готов воевать за какое хочешь государство и помогать всем. Выкладывай, что надо, молодой человек!

Я спросил коротко, не случалось ли ему встречаться с моим отцом, Айном Пихлатом.

— Айн Пихлат? — Он задумался. — Нет, такого парня я не знаю. Пихлат? Даже не слыхал о таком.

Он подошел к буфету и налил себе почти полный стакан водки.

— А ты-то не пьешь? — спросил он у меня.

Я покачал головой.

— Ну и правильно. Рано еще.

Он отхлебнул большой глоток и проворчал:

— Чертовски слабая эта немецкая водка. Дерьмовый у нее привкус. Мадис, посмотри-ка там в кухне, чем бы закусить.

Мадис исчез в кухне и вскоре вернулся с куском хлеба.

Отец Мадиса отхлебнул еще глоток водки и заел хлебом.

— Из опилков хлеб пекут, гады!

— Значит, в России хлеб лучше? — осмелился спросить я.

— Да уж с этой опилочной лепешкой не сравнишь.

Я поднялся, собираясь уйти.