Я пыталась запоминать путь – чтобы не запутаться, в какое из десяти крыльев мы опускаемся, какой лестницей поднимаемся вверх. Считаю повороты, когда мы идем по галереям. Но мне так и не удалось запомнить дорогу: даже в моменты, когда я была почти уверена, ничего не срабатывало. Не знаю, во мне ли дело, или в том, что путь может меняться. Может, они меняют полки местами. Я вспоминаю, как раньше любила реорганизовывать свою коллекцию фильмов: один день от лучшего к худшему, другой – по цвету обложки, третий – по алфавиту… Каждый, кто теперь лежит на полках, скончался под юрисдикцией этой ветви Архива, но, кроме этого, никаких постоянных методов организации полок нет. Потому, как ни крути, только Библиотекари могут свободно здесь перемещаться.

Сегодня Роланд ведет меня новым путем: вдоль атриума, потом вниз к шестому крылу, пересекает несколько маленьких галерей, через внутренний дворик и небольшую деревянную лестницу. В конце концов мы останавливаемся перед большой просторной комнатой для чтения. Пол покрывает красный ковер, по углам расставлены кресла, но главное здесь – стены, занятые ящиками.

Панель каждого ящика размером с торец гроба.

Роланд тихонько кладет руку на одну из них. Над его пальцами я вижу белую табличку в латунной рамке. Под рамкой – замочная скважина.

И тут Роланд отворачивается.

– Спасибо, – шепчу я, когда он уходит.

– Твой ключ все равно не сработает, – шепчет он в ответ.

– Я знаю.

– Это уже не он, – мягко добавляет Роланд. – Точно не он.

– Я знаю, – повторяю я, делая шаг к ящику. Мои пальцы замирают над табличкой с именем.

БИШОП, БЕНДЖАМИН ДЖОРДЖ

2003–2013

Я провожу пальцами по надписи, и снова оказываюсь в прошлом году. Я сижу на одном из этих больничных стульев, которые вроде бы выглядят удобными – но дело в том, что в больнице не может быть ничего удобного. Прошло уже три года, как не стало деда. Мне пятнадцать, а Бену десять, и он мертв.

С папой разговаривают полицейские, а врач рассказывает маме, что Бен погиб от удара. От этого слова – удар – меня скручивает и рвет прямо в одну из серых больничных мусорок.

Врач пытается объяснить нам, что Бен не успел ничего почувствовать, но это ложь. Это чувствует мама. Это чувствует папа. И это чувствую я. Мне кажется, что мой скелет выдергивают из тела, и я обхватываю себя руками, чтобы удержать на месте занывшие ребра. В тот день я шла вместе с ним, как обычно, до пересечения улиц Линкольн и Смит, и он, как всегда, нарисовал у меня на руке человечка Бена, а я ему – девочку Мак. Он сказал, что она даже на человечка не похожа, и я согласилась. Тогда он сказал, что я странная, а я ответила, что он опаздывает в школу.

Через белую простыню я вижу нарисованную на его руке фигурку. Простыня не сдвигается ни на миллиметр, под ней нет никакого движения. Я не могу отвести от нее взгляда, а мама с папой говорят с врачами, и кто-то кричит, кто-то плачет, а я не могу ничего сделать – только сосредоточиться на мысли, что увижу его снова. Я покручиваю кольцо, этот спасительный серебряный ободок над высокими, до самого локтя, перчатками без пальцев: ведь я никак не могу смотреть на человечка Бена на своей руке. И все кручу и кручу кольцо, вожу большим пальцем по вырезанным на нем полоскам, и твержу себе, что все будет нормально. И это, конечно, вранье.

Бену десять, и он погиб. Но он не потерян. Только не для меня.

Спустя много часов, когда мы не вчетвером, а втроем, убитые горем, возвращаемся домой, я при первой же возможности вылезаю из окна и темными улицами бегу к лавке мясника – ко входу в Коридоры.

В приемной Архива за столом сидит Лиза, и я прошу отвести меня к Бену. Когда она говорит мне, что это невозможно, я кричу и требую, чтобы она показала мне путь. Она непреклонна, и я бегом врываюсь в Архив. Я бегаю по комнатам, галереям и переходам, не имея ни малейшего понятия, куда меня несут ноги. Я бегу так, будто знаю, где Бен, так же, как знают это Библиотекари, но это – заблуждение. Я бегу мимо тысяч стеллажей, колонн, рядов и стен с именами и датами, выведенными мелким чернильным шрифтом.

Я бегаю целую вечность.

Я бегаю до тех пор, пока Роланд не хватает меня за руку и не оттаскивает в боковую комнату, и там, на дальней стене, я вижу имя брата. Роланд отпускает меня на пару мгновений, чтобы закрыть за нами дверь, и под табличкой с именем я вижу замочную скважину. Мой ключ совершенно не подходит ни размером, ни формой, но я срываю с шеи шнурок и с трудом вставляю ключ. Он, конечно же, не поворачивается. Я пробую снова и снова.

Я молочу кулаками по панели, пытаясь разбудить его. Звук гулких ударов по металлу разрывает бесценную тишину, и Роланд оттаскивает меня в сторону, одной рукой придерживая мне локти, а другой – заглушая мои истошные вопли.

До этого мне так и не удавалось заплакать.

Теперь я сползаю на пол перед ящиком Бена – Роланд еще не выпустил меня – и всхлипываю.

Я снова сижу прямо на полу, на пышном красном ковре. Опираясь спиной о панель, я закатываю рукава и рассказываю Бену про наш новый дом, новый мамин замысел и новую папину работу в университете. Иногда, если мне нечего рассказать, я вспоминаю истории, которыми меня развлекал дед. Так я провожу целые ночи, не всегда осознавая, когда наступает день.

Спустя некоторое время я чувствую знакомое поскребывание и вытаскиваю Архивный листок из кармана. Аккуратный курсив гласит:

Томас Роуэлл, 12.

Я засовываю листок на место и опустошенно откидываюсь назад. Спустя несколько мгновений я слышу мягкие шаги, и поднимаю голову.

– Разве ты не дежуришь в приемной? – замечаю я.

– Сейчас смена Патрика. – Роланд слегка тычет в меня носком своего красного кеда. – Ты не можешь торчать здесь вечно. – Он сползает спиной по стене и устраивается рядом. – Делай свое дело. Найди эту Историю.

– Но это уже вторая за день.

– Коронадо – старое здание. Ты знаешь, что это означает.

– Знаю-знаю. Больше Историй. Счастье привалило.

– Ты никогда не попадешь в Отряд, если будешь и дальше говорить с ящиком на полке.

Отряд – следующая ступень за Хранителями. Каждый Отряд состоит из двух человек, они охотятся парами и выслеживают Убийц Хранителей – те Истории, которым удалось пробраться через Коридоры во Внешний мир. Некоторые на всю жизнь выбирают работу Хранителя, но в основном все двигаются дальше – в Отряд. Единственный пост еще выше – это работа непосредственно в Архиве, Библиотекарем. Я даже представить себе не могу, как можно отказаться от азарта погони, от адреналина и борьбы ради сомнительной прелести распределять мертвых по полкам и наблюдать за жизнью глазами других людей. Еще сложнее представить себе то, что каждый Библиотекарь в прошлом – заядлый охотник и следопыт. Где-то под рукавами Роланда спрятаны такие же метки Отряда, как и у моего деда. Они тоже имеют при себе знаки Архива, но вырезанные не на серебре, как у меня и других Хранителей, а прямо на коже.

– А кто сказал, что я хочу в Отряд? – вызывающе спрашиваю я, хотя за этим кроется не так уж много смысла.

Дед работал в Отряде с рождения Бена. А потом решил снова стать Хранителем. Я никогда не встречала его партнершу, и он о ней никогда не рассказывал, но уже после его смерти я нашла одну их общую фотографию. Они вдвоем крупным планом, прижимаются плечом к плечу так, что на фотографии почти нет свободного места, и улыбаются одними губами, оставив глаза сосредоточенно-серьезными.

Говорят, партнеры по Отряду повязаны кровью, жизнью и смертью. Интересно, простила ли его эта женщина за то, что он ушел.

– Дед сам отказался от этой работы, – говорю я, понимая, что Роланд все и так знает.

– Как думаешь, почему? – спрашивает он.

– Сказал, что хочет нормальной жизни…

Хранители, не ставшие членами Отряда, разделяются на два больших лагеря. Тех, кто выбирает профессию, где способность читать прошлое людей становится выигрышной, и тех, кто стремится уйти как можно дальше от любого прошлого. Деду, видимо, пришлось нелегко – он стал частным детективом. В его офисе часто шутили, что он продал душу дьяволу: ведь он мог распутать преступление, просто коснувшись руками какой-нибудь вещи.