налет, бомбардировка. Лазили на крыши, сбрасывали зажигалки.

Было страшно. Действительно, бомбежка города, особенно

когда… Когда на крыше, тут как-то азарт, видишь все. Но если

95

находишься в бомбоубежище, и грохнуло, – такое впечатление,

что вот тут, рядом. А каждый день сообщения: там пробило, там

убило, там разорвалось… Это было, конечно, очень страшно.

Ну, а курсы медсестер ничего такого вот… Я думала, что

ну, как это, первые эти самые… анатомичка и так далее. Нет,

это было как-то нестрашно. Но тут у меня произошла…

Наверное, нервное напряжение, что ли, срыв… Ничего я не

знала о ребятах, которые на спецзадании. Потом в одном из

писем Коля упрекнет, «как же так, все знали, приезжали… вот к

Коле Банникову, старше курсом, приезжала его жена, а ты и не

появилась». А я не знала просто, где они. Если бы… я б,

конечно, туда, наверное, поскакала. Но это… это было

возможно, но...

И вот курсы медсестер. Первая операция, на которой я

присутствую, где-то, наверное, прошло около месяца. Стоим мы

все в халатах… вокруг… окружили этот… Привезли на каталке

юношу, которому под местным наркозом делают операцию,

несложную. Там какая-то грыжа, что-то такое. Я стою одна, так

сказать, в первом ряду. И вот я услышала скрип скальпеля по

живому телу – и я отключилась. Я потеряла сознание, упала в

обморок и слышу только… реплики услышала подруг-девчонок

младше курсом: «Хм, лихой казак! Надо же, кисейная

барышня!» Мне стало так обидно, и я сказала себе «нет, из меня

врач не получится, хирург – тем более». И я пошла в приемную

комиссию, медкомиссию, в военкомат (была у нас же, на

истфаке), в ополчение записываться. Ну, конечно, буквально,

первая же или вторая, когда узнали, что у меня «минус семь»…

«Да ты что? Да ты своих перестреляешь». — Я говорю: «Я

стреляю, инструктор пулеметного дела…» И то, и се. — «Да ну,

своих перестреляешь». Мне отказали. Куда деваться?

Вернувшись со спецзадания в Москву, в октябре сорок

первого года, Николай попытался меня найти — не нашел. Он

нашел мое письмо… получил мое письмо, которое я оставила

его товарищам, которые были, оставались в Москве, – Косте или

Коле Шеберстову. И он один… Для наших товарищей,

вернувшихся со спецзадания, сокурсников, была госкомиссия.

96

Они, большинство из них получили назначения и поехали

доучиваться.

Коля, только один Николай и его товарищ по курсу Арчил

Джапаридзе пошли добровольцами. И в день, очень тяжелый в

Москве, середина октября, пятнадцатое-шестнадцатое октября

они получили… их взяли в армию. И они пешком вышли из

Москвы, по Владимирской дороге, вот, на Муром. И оттуда

Коля мне начал писать письма в Ташкент, зная, что у меня отец

в Ташкенте, что вероятно… Он узнал, что я уехала в Ташкент по

назначению, на работу в школу. И эти письма до меня доходили

очень долго. Пять писем всего есть. Вот. Сорок первый год,

октябрь по декабрь. Последнее письмо двадцать восьмого

декабря сорок первого года – он отправляется на фронт в

гвардейских частях. А к этому времени уже был приказ

Сталина, что всех старшекурсников сохранить, не отправлять.

Но вот… Так получилось.

Он пишет о том, как он… (мне пишет), что как неудачно он

встретил сорок первый год с этой взбалмошной телеграммой.

Вот теперь он пишет: «Что меня ждет впереди, – не знаю. Если

останусь жив… Вот мне двадцать два года. Впереди полная

неизвестность. Буду тебя разыскивать. Ты, наверное, обо мне

плохо думаешь…». Что-то вот в таком роде.

И попадает он в часть под Москвой, это как раз декабрьское

наступление. И буквально в одном из первых боев в феврале,

восьмого февраля он погибает. Впоследствии я разыскивала и

нашла платежную ведомость от восьмого декабря такой-то

части триста тридцать первой дивизии. Там, где его фамилия

значилась, ему надлежал… он был политрук, замполитрука

пулеметной роты.

Он погиб восьмого февраля сорок второго года. Написали в

извещении родителям – под деревней Баренцево Смоленской

области. Такой деревни не оказалось. Оказалась деревня

Баранцево. Впоследствии разыскивали, могилы так и не нашли.

Впоследствии это место называлось «долина смерти». Погиб он

буквально в одном из первых боев. «А жизнь останется навеки

неповторенной, короткой, как оборванная песнь».

97

Ну, мне хочется еще сказать о Николае, что у него было

очень серьезное отношение к творчеству. Он говорил, что

Есть жажда творчества,

Уменье созидать,

На камень камень класть,

Вести леса строений,

Не спать ночей, по суткам голодать,

Вставать до звезд и падать на колени.

Остаться нищим и глухим навек,

Идти с собой, с своей эпохой вровень

И воду пить из тех целебных рек,

К которым приложился сам Бетховен.

Брать в руки гипс, склоняться на подрамник,

Весь мир вместить в дыхание одно,

Одним мазком весь этот лес и камни

Живыми положить на полотно,

Не дописав, оставить кисти сыну, —

Так передать цвета родной земли,

Чтоб век спустя все так же мяли глину

И лучшего придумать не могли!

И вот его же слова: «В чем сущность жизни? Сущность

жизни вовсе не в соблазне. А в совершенстве форм ее». Вот если

бы мы понимали, что такое «соблазн» и что такое

«совершенство форм». Я для себя представляю, что это

творчество — что-то делать, причем, делать так, чтобы лучше

тебя этого сделать никто не смог.

4.

Так получилось, что почти ни одного стихотворения

Николая до войны не было опубликовано. Был… собирались…

уже было даже набрано несколько, но потом этот набор разбили,

и не было ничего опубликовано, кроме многотиражки

университетской. После войны...

Надо вам сказать, что Коля учился параллельно с истфаком,

занимался в семинаре Литературного института имени

Горького. Занимался он в семинаре Антокольского Павла.

98

Параллельно еще и у Ильи Сельвинского. Об этом он мне часто

рассказывал.

И вот я возвращаюсь в пятьдесят шестом году из

экспедиции. И взяла журнал «Знамя». И вдруг вижу: подборка

стихов. Николай Майоров. «Памятник». Предисловие

Антокольского. Открываю — стихи довоенные. А в

предисловии Антокольский пишет: «Передо мной тетрадка

военных стихов моего бывшего студента Николая Майорова».

Я поразилась: я знала, что он не успел повоевать,

буквально, ну, месяц был на фронте. Я написала письмо

Антокольскому. Он мне ответил, потом дал мне адрес

(собственно, он у меня и был) родителей Майорова. И я им

отправила военные Колины стихи, то есть, письма, мне

адресованные. Да… А стихотворение «Мы»…

И тогда вот начали собирать сборник его стихов, с тем,

чтобы опубликовать уже после войны. Помогали в этом

Болховитинов, Жуков, Антокольский, в том числе, и вот все

друзья, кто могли. Сборник называется «Мы» — по одному из,

мне кажется, хрестоматийных его стихотворений:

Мы были высоки, русоволосы.

Вы в книгах прочитаете, как миф,

О людях, что ушли, не долюбив,

Не докурив последней папиросы.

Когда б не бой, не вечные исканья

Крутых путей к последней высоте,

Мы б сохранились в бронзовых ваяньях,

В столбцах газет, в набросках на холсте.

Но время шло. Меняли реки русла.

И жили мы, не тратя лишних слов,

Чтоб к вам дойти лишь в пересказах устных