наедине с английским языком.

Архипелаги у меня на Юге —

такая же продажная тюрьма,

пусть пот стихописанья тяжелее

любой тюрьмы, что есть стихи, когда

перебиваемся последней крохой?

Последней крохой хлеба, уцелевшей

в веках, в распаде; по лесу с ветвями

колючей проволоки кружит арестант,

жующий фразу, музыка которой

подолговечнее листвы, сгущенье

которой — мрамор пота на челе

у Ангелов, его иссушат лишь

Гипербореи — от Лос-Анджелеса

к Архангелу — сложив павлиний веер,

и память обойдется без повторов.

Так Мандельштам — в пророческом жару,

затравленный, голодный — сотрясался

любой метафорой, как лихорадкой, гласный

был тяжелее межевого камня:

"И над лимонной Невою под хруст сторублевый."

Сейчас, Иосиф, этот жар в ладонях

у нас, когда мычим по-обезьяньи,

обмениваясь горловыми в зимнем

коттедже, как в пещере, а снаружи

прут мастодонты сквозь сугробы снега.

Перевел с английского Виктор Куллэ 

Чеслав Милош (Czeslaw Milosz) родился 30 июня 1911 года в Szetejnie, Литва. Поэт, прозаик, переводчик, лауреат Нобелевской премии по литературе (1980). Окончил юридический факультет университета в Вильно (1934), продолжил образование в Париже (1934-1935), работал на польском радио (1935-1939). В годы немецкой оккупации активно участвовал в подпольном движении, сражался в боях во время Варшавского восстания (1944) — событие, описанное им в романе "Узурпаторы" (1955), служил культурным атташе в Вашингтоне и Париже (1946-1951). В 1951 году открыто порвал с режимом и остался на Западе. В 1953 году опубликовал серию эссе, разоблачающих сталинизм, "Порабощенный дух", а в 1955 году два романа: "Захват власти" и "Долина Иссы". С 1960 года живет в Америке, является профессором славянских языков и литературы в Калифорнийском университете в Беркли. Опубликовал множество поэтических сборников, в числе которых: виленские авангардистские книги "Поэма о застывшем времени" (1933) и "Три зимы" (1936); варшавские военные сборники "Стихи" (1940) и "Освобождение" (1945); парижские книги "Дневной свет" (1953), "Поэтический трактат" (1957) и "Континенты" (1958), в которых Милош пересматривает свою эстетику и пишет так, "чтобы быть понятым Словацким или Норвидом"[426]. В американский период по-польски стихи продолжают публиковаться в Париже: "Король Попьел и другие стихи" (1961), "Метаморфозы Бобо" (1965), "Город без названия" (1969), "Где восходит солнце и где садится" (1974); в Лондоне "Стихи" (1967) и в Анн Арборе: "Избранное" (1973), "Зимние колокола" (1978), "Особая тетрадь" (1984), "Собранные стихи (1931-1987)". Милош — автор труда "История польской литературы" (1969), составитель антологии "Послевоенная польская поэзия" (1965), переводчик на польский С.Вайль, У.Уитмена, К.Сэндберга, Т.С.Элиота, Евангелия от Марка и Книги Иова, а на английский — стихов З.Херберта (1968) и А.Вата (1977). Реципиент многочисленных премий и почетных степеней. Хотя написанное в Америке имеет иные горизонты и перспективы, литовские озера и варшавские развалины — доминирующий пейзаж его стихов, а "невыносимое сознание того, что человек не способен осмыслить свой опыт, является одной из кардинальных тем поэзии Милоша"[427]. Станислав Баранчак определяет его и Збигнева Херберта, как представителей "скептического классицизма" в современной польской поэзии[428], на том основании, что, наследуя европейскую гуманистическую традицию, желая восстановить расшатанную веру, они понимают, что прежние представления о сущности человеческой природы поставлены под сомнение. Сам Милош считает, что его поэтические корни "прорастают из старой польской поэзии XVI века, из в том же столетии сделанных переводов Библии", из поэзии Мицкевича[429]. Постоянные антиномии природы и цивилизации, добра и зла, веры и скепсиса сопровождаются полифонией голосов из прошлого и образами из американского окружения. За обманчивой простотой поздних стихов Милоша, порожденной его растущей неприязнью к умничанью и схоластике, скрывается "несколько этажей иронии". В 1993 году в Москве издан том избранного "Так мало' и другие стихотворения". 

ГИГАНТСКОЕ ЗДАНИЕ СТРАННОЙ АРХИТЕКТУРЫ[430]

Интервью с Чеславом Милошем

6 октября 1990, Лондон

Бродский вспоминает, как вскоре после приезда в Америку он получил от вас письмо, в котором вы весьма своевременно, как он выразился, предупредили его, что многие не в состоянии заниматься своим творчеством вне стен отечества, добавив, что "если это с Вами случится, что же, вот это и будет Ваша красная цена"[431]. Почему вы считали необходимым послать ему столь суровое предупреждение?

Я помню это письмо. Он процитировал его не полностью. Я там говорил о первом и самом тяжелом периоде изгнания, который он должен перетерпеть, что потом будет легче. Это также был привет и некоторая поддержка.

Позже в своей рецензии на его сборник "Часть речи вы писали: Бродский осуществляет то, чего предыдущие поколения русских писателей-эмигрантов не смогли достичь: превращает землю изгнанничества по необходимости в собственную, осваивает ее при помощи поэтического слова[432]. Где, по-вашему, Бродский нашел силы для столь обширной поэтической экспансии?

Я не знаю, успех его удивительный. Раньше русские писатели-эмигранты жили в каком-то автономном мире. Некоторые из них писали очень хорошие вещи, Бунин, например, но и он жил в своем собственном мире. Бродский действительно захватил территорию и Америки, и вообще Запада, как культурный путешественник, возьмите его стихи о Мексике, о Вашингтоне, о Лондоне, его итальянские стихи. Вся цивилизация XX века существует в его поэтических образах. Я это объясняю влиянием архитектуры Ленинграда [Смеется].

Средство исцеления от "тоски по мировой культуре"?

Да, может быть. Я должен сказать вам, что дружба с Бродским мне очень приятна и очень важна для меня, как и моя дружба с литовским поэтом Томасом Венцловой. Мы, три поэта, сделали больше, чем политики, потому что мы установили дружбу между нашими народами.

Вы знаете поэзию Бродского и в оригинале, и в английских переводах. По мнению некоторых английских и американских поэтов, знающих русский язык, даже лучшие английские переводы стихов Бродского не приближаются к оригиналам, тем более не заменяют их[433]. Как много, на ваш взгляд, Бродский теряет в английских переводах?

Я должен признаться, что мне трудно читать поэзию Бродского в оригинале, потому что у него есть много слов, которых я просто не знаю.

Его лингвистический подвиг состоит в том, что он приручает современную терминологию. Что касается переводов, я думаю, что вообще русскую поэзию трудно переводить на западные языки. Посмотрите, что остается от Пушкина. Почему? Потому что русская поэзия очень сильно акцентована, в ней очень сильный ямбический ток. Этим она отличается от польской поэзии, которая прекрасно обходится и без метра, и без рифм. Но русский язык тянет в ритмический поток. И когда вы слушаете, как Бродский читает свои стихи, вы понимаете, что они теряют в переводе.