Но дальше стало хуже.

Ужин обернулся хаотическим кошмаром, в котором плавали клубы душного пара и горы блюд, тарелок, плошек на столе громоздились еще выше. На сей раз мистер Стоун в дело не вмешался. Остальные судомои работали в мрачном молчании, не говоря мальчикам ни слова.

— Просто они знают, что мы здесь долго не задержимся, — с надеждой предположил Филип, когда поздно вечером они брели обратно в кухню.

— Правда твоя. Ты отправишься в Каррборовский работный дом.

Перед ними стоял Коук, в обществе Барлоу и Стаббса. Он глумливо оскалился, когда Джон с Филипом проплелись мимо них, слишком усталые, чтобы отвечать. Мальчики вытащили из-под стола свой тюфяк, но, казалось, они едва успели опустить головы на грубую мешковину и закрыть глаза, как поварешка Сковелла уже заколотила по громадному котлу.

Дни проходили, похожие один на другой: стук посуды, плеск воды, лихорадочное скобление мисок, тарелок и горшков. Филип внес изменения в порядок работы:

— Мы половину времени проводим, бегая друг вокруг друга. Ты стой тут, а я передвину эти тарелки вот сюда…

К удивлению Джона, после этого дело пошло бойчее. Они по-прежнему наспех проглатывали свою пищу в подсобной кухне, а потом падали как подкошенные на пол в судомойне, но теперь ожидали следующего наплыва грязной посуды просто в изнеможении, а не в ужасе, как раньше. В судомойне не происходило ничего, только плескала мутная вода да сновали руки. За работой никто не произносил ни слова — лишь каждые несколько минут раздавалась команда «Слить помои!», да изредка, когда из трубы переставала течь вода, мистер Стоун испускал яростный вопль: «Мотт!» Повернувшись спиной к лоханям, заваленным мисками и котелками, старший судомой решительно отправлялся на поиски садовника. Филип и Джон видели за окошками его башмаки, тяжело топающие по гравию и траве Розового сада. После короткой перебранки с садовником ток воды возобновлялся.

Звон церковного колокола в полдень звал мальчиков к обеду, а вечером возвещал о начале ужина. Джон пил нацеженное из бочки слабое пиво, жадно глотая водянистый горький напиток. Рвал хлеб на куски и запихивал в рот, торопливо жуя и давясь. В один из первых дней он заметил, что другие мальчики удивленно посматривают на него.

— А чего ты так ешь-то? — позже спросил Филип.

— Как?

— Как голодный волк.

Он стал жевать медленнее. Работать легче не становилось, но, когда Филип жаловался на помойную воду, хлюпающую в башмаках, или на горы плошек и тарелок, грозящие погрести их под собой, Джон всякий раз вспоминал, как в лесу Баклы ледяные пальцы холода сдавливали его кости, как мучительно крутило пустой желудок, как в волосах кишели вши. И как матушкин голос летел за ним между темными деревьями.

Мы сохраним Пир. Сохраним для всех них…

Днем ее слова тонули в грохоте посуды, но каждую ночь, улегшись с Филипом на тюфяк, Джон возвращался в безмолвный лес. Там его ждала матушка.

Она отослала меня в усадьбу, думал мальчик. Зачем же она по ночам увлекает меня обратно в лес Баклы? В ушах у него по-прежнему звучал призывный голос матери. Что еще хотела она рассказать ему той ночью? Вопрос не давал покоя и в часы бодрствования, обращая мысли Джона к Сковеллу. Вспомнить только, как взгляд мужчины внезапно затуманился и скользнул в сторону, когда он сказал о смерти матери.

Сковелл — вот еще одна загадка. С первого дня работы Джона в кухне он не обратился к нему ни с единым словом. В иные разы главный повар, казалось, заполнял своим присутствием все помещение. А подчас проплывал через него, подобно бесплотному призраку. Сковелл занимает целый подвал под домом, шептались мальчики. И там стряпает странно пахнущие блюда. Он говорит на языках, которые никто не понимает.

— Соплеменник Рооса, надо быть, — однажды предположил Финеас Кампен.

— Роос фламандец, — свысока возразил Адам Локьер. — А Сковелл никакой не фламандец…

— А кто тогда? — спросил Джон.

Но никто из поварят не знал, какого племени мастер Сковелл.

— Я видел, он наблюдал за тобой, — по секрету сообщил Финеас Джону. — В первый день, как ты здесь появился. Когда ты сказал Вэниану, какие приправы в бульоне. Я как раз вошел, а он наблюдал за тобой. Только стоял поодаль, в тени.

Волосы у Джона отросли и закурчавились, как прежде. На костях наросло немного мяса. Синяки, полученные в стычке с Коуком, сошли. Он больше не дрожал ночами напролет от холода, не испытывал грызущего голода по пробуждении. И больше не набрасывался на еду как волк. Работа в судомойне превратилась в рутину.

По воскресеньям, когда завтраки и ужины выставлялись на хлебных досках и черствые ломти исчезали либо в голодных ртах, либо в ларе для подаяний, времени на отдых давалось больше. Мальчики по команде строились, нахлобучивали картузы и гуськом покидали кухню. Филип и Джон вместе с остальными пересекали хозяйственный двор, шли по затененному проходу и выходили на яркий солнечный свет.

— Вон Роберик Тичборн, — указал Филип. — Он служит под началом Генри Пейлвика. А вон Моррис Эпплтон. То же самое. Двое белобрысых — это Джим и Джем Джингеллы. Только и знают, что ныть и жаловаться. Парнишка с ними — это Венделл Терпин. Он работает в голубятне, у Диггори Винга. Рядом стоит Джервас, он с маслодельни. Другие двое — Филпот и Даймиан. Ну, Адама Локьера и Альфа ты знаешь. Питера Перза и Финеаса Кампена — тоже. Глянь, там впереди Мэг и Джинни. Джинни тебе машет…

Джон кивнул. Все эти ребята теперь моя семья, подумал он. Слегка ошалелый от обилия новых имен и лиц, он обернулся в сторону подъездной аллеи, обрамленной широкими газонами. За дальним, гладко выкошенным газоном начиналось дикое пастбище — оно спускалось к забору с калиткой, за которым простирался обширный луг и сверкали на солнце разновеликие пруды, расположенные вокруг могучего дуба. Там находилась странная фигура.

Долговязый паренек с копной соломенных волос, одетый в лохмотья, медленно двигался вокруг самого большого пруда, надолго замирая на месте после каждого шага. Потом он вообще остановился и раскинул руки, вытянув в стороны две длинные палки с висящей на них мешковиной и помахав ими вверх-вниз, точно огромными потрепанными крыльями. Подлетавший голубь круто развернулся и понесся прочь.

— Кто это?

— Мальчик-цапля, — ответил Филип, стоявший позади. — Он немтырь.

Джону вспомнилось, как он сам немотствовал, пока его везли через долину. Он пристально всмотрелся в оборванную фигуру, снова опустившую крылья, но тут вереница поварят тронулась дальше. Цапля продолжил свой медленный путь вокруг пруда.

Они прошли мимо ступеней, ведущих в Большой зал, под портиком с каменными факелами и зашагали по дорожке, пролегающей вдоль стены Восточного сада. Джон бросил взгляд на высокие окна Солнечной галереи, блестящие в лучах утреннего солнца, и в памяти у него всплыл образ Лукреции, а потом громкое урчание ее желудка…

— Что смешного? — спросил Филип.

— Смешного?

— Ты лыбишься до ушей.

Джон помотал головой:

— Ничего.

Отлогий спуск привел мальчиков к церкви на краю каштанового леса, похожей на выплывающий из тумана корабль — с корпусом из источенного непогодой серого камня и раздутой мачтой-колокольней из древнего гранита. Наверху Джон заметил проемы наподобие высоких арочных окон и вспомнил, как впервые увидел вдали церковный шпиль с верхней террасы склона. Деревья за церковью источали запах каштанового сока, потом вдруг в воздухе повеяло тонким сладким ароматом. Фруктовые деревья в цвету, понял он. В точности как в лесу Баклы… Может ли такое быть? Больше он ничего подумать не успел, потому что на тропе вдруг образовался затор: путь мальчикам преградили люди в пурпурных ливреях. Из церкви раздался крик: «Стоять! Всем стоять! Опустить глаза перед сэром Уильямом!»

Все вокруг Джона поспешно снимали шапки. Мальчики, шедшие впереди, шарахнулись назад, напирая на товарищей, следовавших за ними. Через несколько секунд стройные ряды смешались, началась беспорядочная толкотня, и Джон оказался в самой гуще суматошной толпы.