— Больший дурак, чем ты, или, скажем, — тут он негромко засмеялся, но в этом звуке, несмотря на его вкрадчивость, было что-то раздражающее, злобное, — не такой хитрый сидел бы себе тихо, предоставив полиции найти своего зайца и гоняться за ним. Ты предпринял смелый шаг, дал им зайца, о котором они не слышали, — того беднягу, что женился на Фэнни и, готов поклясться, до сих пор жалеет об этом. Думаю, — добавил Паркинсон, стряхнув с сигареты пепел, — если бы его арестовали за это убийство, вас бы это нисколько не тронуло. Пусть его повесят! Для чего существует козел отпущения? А потом, когда стало ясно, что его не найти и тень виселицы замаячила пугающе близко, ты выбрал беднягу Грэма и взвалил убийство на него.

Все это время я сидел неподвижно; я считал себя довольно умным, но теперь не был в этом уверен. Казалось, несмотря на все свое планирование, я еще мог умереть. Я слышал какие-то звуки вокруг, но не смел повернуть головы. Думал, что у Паркинсона за шторами стоят люди, ждущие, чтобы я сдался, выдал себя… В голове у меня яростно бились мысли, я слышал, как интуиция твердит мне: «Он привел тебя сюда, надеясь сломить твою волю. У него есть аргументация по делу, но неполная. Иначе он не продолжал бы этот тщательно продуманный фарс. Пусть говорит; все, что ты скажешь, он может опровергнуть или считает, что сможет». Я словно бы шел по осыпающемуся краю пропасти, где малейший неверный шаг означал мгновенную жуткую смерть. Я спросил, можно ли закурить. Табачный дым прочищает мозг.

Паркинсон подался вперед, вставил мне в рот сигарету и зажег спичку.

— Не бойся, — сказал я. — Я безоружен.

— Знаю, — кивнул он. — Знаю, где твой револьвер.

— Как хорошо ты осведомлен, — усмехнулся я. Даже теперь я не представлял, как спасти свою шкуру.

— Он у полицейских, они нашли его в квартире Грэма окрашенным его кровью. Господи, как подумаю, что мог бы спасти его, если бы не стремился дать тебе веревку, чтобы повеситься! Да, я давно слежу за тобой, с тех пор как узнал о подмене браслетов. Помню, как ты подозвал Фэнни в галерее, сообщив, что в ящике лежат оригиналы. Кто еще знал, где находятся копии? Это было хорошим замечанием в письме Грэма. С твоей стороны было разумно, — завистливо добавил он, — сказать столько правды. Это твой метод опытного преступника. Говорить правду до определенного момента, а потом исказить ее. У тебя уже существовала репутация откровенного человека. Это главный секрет дипломатии; ты заслуживаешь репутацию по двум пунктам — надежности и государственной деятельности.

— Это все предположения, — заметил я как можно спокойнее.

Паркинсон покачал головой:

— Не совсем. Я не настолько глуп. Устроить покушение на свою жизнь при свидетеле — ход умного преступника. До тех пор у меня были подозрения, но отсутствовали доказательства, и когда тебя ранили, я пришел к выводу, что нахожусь на неверном пути. Но было что-то странное в том, как ты бросился к окну, полагая, будто во дворе человек, который охотится за тобой. В сущности, ты стал для него мишенью, черным силуэтом на фоне освещенной комнаты. Ты осторожничал, входя в комнату Грэма, подозревал, что там западня, а тут подставился. А когда я искал врага и никого не нашел, но обнаружил револьвер, привязанный к кустам. Длинная черная веревка была одним концом привязана к спусковому крючку, другим к скобе в нижней части оконной створки. Как только окно открылось, револьвер выстрелил. Знал бы я, что у тебя на уме, я бы взял оружие и тут же пошел бы в полицию, но я не был уверен…

— Что я убил Рубинштейна?

— О, в этом я был уверен. — Паркинсон бросил окурок в камин. — Я не был уверен, что даже та подготовленная сцена станет достаточным доказательством. Ты можешь сказать, что план подготовил кто-то другой — поэтому я ждал.

— Целых двадцать минут, — произнес я.

— Ты имеешь в виду это объяснение? О, я считал, что обязан дать его тебе. Как-никак, ты проявил немалое мастерство, и никто не застрахован от случайностей. Ты не мог знать о мистере Блае. Думал, что спас от виселицы вас обоих, притянув сюда Фэнни, и он, должно быть, явился для тебя неприятным сюрпризом. Понимаешь, это полностью исключает причастность Фэнни и разрушает твою версию. Я пытался найти объяснение и нашел приблизительное. По некоторым пунктам можешь поправить меня. Наверное, Рубинштейн вернулся раньше, чем ты ожидал, и застал тебя на месте преступления. К сожалению, любые присяжные сочтут Фэнни причастной. Я считаю ее невиновной с начала до конца и не могу доказать этого. Ей чертовски не повезло с пуговицей.

— Да, — кивнул я, — и как ты собираешься это объяснить?

— Я бы сказал, что поскольку Фэнни в безумной спешке выпрыгивала из машины, когда она захлопывала дверцу, пуговица застряла в дверной петле. Рубинштейн потом нашел ее и привез. Иного объяснения придумать не могу.

Я пожал плечами.

— Если считаешь, что присяжные примут его…

Мой разум работал, как ласка, способная выбраться почти из любой ловушки.

— Что касается машины… Ты помчался к воротам, решив, будто Рубинштейн возвращается. Вошел ты в грязной обуви. Автомобиль нужно было отогнать от задних ворот, а в туманную ночь никто не нашел бы ее на дорожке за домом.

— Говоришь ты очень убедительно, — заметил я, — но даже тебе будет трудно доказать, что я убил Грэма. Как ты сумеешь убедить кого-то, что такое письмо было написано за десять минут? В дом я вошел в одиннадцать часов, а в полицию позвонил в десять минут двенадцатого.

— Я не думаю, что оно было написано так быстро, — спокойно ответил Паркинсон. — Предположу, что он был убит до того, как ты вошел в квартиру — во второй раз. Нет, не спорь. Ты ловко создал свое алиби с помощью женщины с пятого этажа. При необходимости она может показать, что ты вошел в одиннадцать часов. Но кто открыл тебе дверь? Грэм? Нет, потому что он был мертв. Заявишь, что Грэм оставил дверь незапертой, чтобы ты нашел его? Это могло бы не вызвать сомнений, если бы не было установлено, что Грэм не покончил с собой, а его убили. Когда он позвонил тебе?

— В десять двадцать, — медленно произнес я.

— А когда ты позвонил Круку?

— В десять пятьдесят.

— Вот-вот. Интересно, почему ты звонил из телефонной будки возле дома, где Грэм снимал квартиру, а не по своему аппарату?

— Потому что до последней минуты не хотел сообщать ему, где нахожусь.

— Понятно. Что ж, присяжные могут истолковать это как угодно. У тебя есть алиби на время от десяти двадцати до десяти пятидесяти?

— Я вышел из квартиры.

— Я сказал — алиби.

— Со мной никого не было, если ты это имеешь в виду. Для человека на улице что один прохожий, что другой.

— Вот ведь незадача, — усмехнулся Паркинсон. — Давай, расскажу, как я представляю это. Ты поговорил с Грэмом по телефону, сразу же вышел, осознав опасность, застрелил Грэма, а потом отпечатал признание на его машинке, используя его копирку и бумагу. Ты предусмотрел почти все, даже позвонил адвокату Грэма, чтобы установить тот факт, что в десять сорок пять он был жив. Если бы кто-нибудь проходил мимо двери и услышал стук пишущей машинки, то решил бы, что это работает сам Грэм. Вскоре ты спустился вниз, позвонил Круку из телефонной будки, а когда пробило одиннадцать, вошел в лифт и сделал свое сенсационное открытие.

Он бросил второй окурок в камин.

— Можно сказать, — продолжил Паркинсон с каким-то завистливым восхищением, — ты заслуживал выигрыша. Сделал мастерский ход, позвонив сначала по неверному номеру перед тем, как связаться с полицией, чтобы тверже установить свое алиби. И сообщил все данные, адрес и прочее? Ты был прав: говорил мне, что убийца зарвется, так оно и вышло.

Движение за моей спиной стало более заметным. Я увидел на фоне темной стены лицо Берджесса, напоминавшее морду спаниеля.

— Игра окончена, мистер Кертис, — произнес он. — То письмо при вас?

Оно было при мне. Я достал его из кармана и подал ему. Берджесс подошел к Паркинсону.

— Смотрите, мистер Паркинсон! — Он быстро перелистал страницы. — Чернила, какими сделана подпись. Это стало завершающим штрихом. Потому что, видите… — Берджесс снова обратился ко мне: — Ваша авторучка при вас? Будьте добры, распишитесь на этом листе. Спасибо. Теперь вы, мистер Паркинсон. Теперь я.