— Тогда везите меня к Саммертауну и Блиссу, — велел я.

Если Керби не продал дом, они предположительно должны поддерживать с ним связь, а я готов был ехать даже в Африку, если придется, чтобы пообщаться с ним и отложить судебное разбирательство до моего возвращения.

— Мистер Керби умер три года назад, — сообщил Саммертаун, с которым я встретился лично после того, как объяснил свое дело клерку в правлении фирмы. — Скончался он скоропостижно — насколько мне известно, во сне. С тех пор дом сдается.

— Все это время там кто-нибудь жил?

— Дом снял на год американский джентльмен, но счел его слишком отдаленным. Для американца в этой деревне почти ничего не происходит. Они привыкли к бурной жизни.

— Совершенно верно, — сказал я. — Собственно, меня интересует не дом, а мистер Керби. Я не знал, что он умер. Несколько лет провел за границей и не получал известий.

— Какой удар, — сочувственно произнес мистер Саммертаун. — Он был вашим другом?

— Да, хотя был старше меня.

— Он умер почти в семьдесят лет.

— Я помню его с детства. Они с моим отцом… Но мистер Керби был очень добр ко мне…

— Он был добр к очень многим, — печально согласился Саммертаун. — Смерть мистера Керби большая утрата для деревни. Церкви, больнице, здешним старикам его очень недостает. Богатых людей осталось не так уж много.

— Не стану отнимать у вас время, — сказал я. — Наверняка у него есть родные, которые могут рассказать…

— Родных у него, по-моему, нет. Видите ли, он был единственным ребенком, — я со знающим видом кивнул, — и своих детей не имел…

— Значит, он находился в доме один, когда умер?

— У мистера Керби был секретарь, приятный человек из Лондона. Очень компетентный человек, несколько артистичный, рыжеволосый, с бородкой. Финансовые дела были слегка запутаны, он привел их в норму. Помню, он пришел поговорить со мной относительно дома. Спросил, не могу ли я найти кого-то, кто взял бы на себя ответственность.

— Не было ли родственника, пусть очень дальнего, который мог бы сделать кое-что? Никто не явился потребовать наследства? Вы сказали, он был богат?

— Годами жил как отшельник. О делах заботился его секретарь, Рэнделл. Мистер Керби почти не выходил из дома. Здоровье его всегда было слабым. Правда, доктор Мейклджон заявил после его смерти, что не настолько слабым, как он сам считал, не в такой мере, чтобы оправдать его пессимистичный взгляд на жизнь. Но вы знаете, как бывает с пожилыми людьми, которые долго живут в одиночестве, — вобьют себе что-то в голову, и никак их не разубедишь.

— Ну ладно, — произнес я, взяв со стола шляпу, — не буду отнимать у вас время. Но для меня это стало потрясением. Когда уезжаешь, то совершенно отрываешься от здешней жизни, особенно если покидаешь не только свою страну, но и вообще цивилизацию, как я почти на пять лет. Многие ушли из жизни. Люди, казавшиеся молодыми и здоровыми, неожиданно превратились в стариков или сменили образ жизни, и сказать тебе им уже нечего. Начинает создаваться впечатление, — тут я взял перчатки, — что ты просто один из путешественников, которым нужны только благодарные слушатели и лучшее место у камина, чтобы докучать людям.

Саммертаун печально кивнул.

— Скверно, когда напоминают, что моложе мы не становимся, — заметил он. — В Библии справедливо сказано: плохо быть человеку одному. Если бы мистер Керби женился снова, то мог бы справиться со своей меланхолией.

Он покачал головой и вздохнул. У меня оставался к нему только один вопрос:

— Вы, наверное, понятия не имеете, где теперь этот Рэнделл?

— Насколько я знаю, вернулся в Лондон. Однажды он написал мне из лондонского отеля. Жаловался, что трудно преуспеть в такой перенаселенной стране, как эта. Действительно, в тридцать втором году произошел резкий экономический спад, даже в тридцать третьем дела все еще шли неважно. Нет, я не знаю, что произошло с ним, но уверен: он не из тех, кто бедствует.

Я вышел из конторы и спросил, где живет доктор Мейклджон. Врач еще не вернулся с утреннего обхода, но меня пригласили подождать в его кабинете. Я сидел там, глядя на книги, выбранные сельским врачом — медицинские журналы, Джоррокс, «Записки Пиквикского клуба», Айзек Уолтон, Генри Филдинг и современные детективы, — пока не вернулся хозяин. Это был коренастый крепыш, он с любопытством посмотрел на меня и спросил:

— Чем могу быть полезен?

— Я здесь не как пациент, — ответил я. — Приехал утром, чтобы увидеться с Джонатаном Керби. Только что вернулся из-за границы и не знал, что он умер. Мне об этом сообщил квартирный агент. Упомянул, что вы лечили его.

Мейклджон кивнул, потрогав свой длинный подбородок.

— Скверная история, — произнес он. — Очень скверная. Одна женщина сказала мне сегодня утром: «Не понимаю, доктор, как вы можете жить среди мучений и страданий». Я мог бы ответить ей, что больше всего нам выматывают душу все эти созданные фантазией болезни и трагедии, с которыми мы сталкиваемся. Взять, к примеру, бедного Джонатана Керби. Причин для смерти у него было не больше, чем у вас или у меня. Думаю, даже меньше, ему было по средствам жить на широкую ногу. Но он вбил себе в голову, будто у него туберкулез, и отравлял себя одним из этих треклятых дрянных романов, которые сочиняют сейчас все молодые женщины вместо того, чтобы ухаживать за детьми. Эта книга упоминалась на дознании. Часть ее я прочел. Меня попросил коронер, славный человек, фамилия его Беллэйрз. «Зачем эти дамочки выливают свои отвратительные помои на публику?» — спросил он. Так вот, я думаю, они бы этого не делали, если б им за это не платили. Винить нужно издателей. В общем, в той книге было несколько глав о каком-то человеке, умиравшем от туберкулеза. Керби перенес все это на себя, был убежден, что болен и вскоре расстанется с жизнью.

— У него был туберкулез? — удивился я.

— Разумеется, нет. У него было не в порядке одно легкое, но, Господи, в этой стране полно людей с нарушениями подобного рода. Но Керби предавался и предавался скорби, пока душевное здоровье не нарушилось. На суде это, разумеется, признали временным помешательством. В общем, его все любили, он был очень щедрым, хотя кое-кому из нас кажется, он мог бы сделать что-нибудь для своего секретаря. Секретарь был по горло занят в течение всего года, пока находился здесь, а Керби не оставил ему ни пенса. Все пошло на благотворительность, в основном участникам войны.

— У Керби совсем не было родственников?

— Видимо, нет. Знаете, это не такая редкость, как можно предположить. Одиноких встречаешь постоянно. Много людей исчезло, и о них никто не наводит справки. А тот человек, сгоревший в машине? Его никто не хватился. По сей день никто точно не знает, кто он. И меня время от времени вызывают взглянуть на мертвое тело, найденное в море или в лесу. Если убийца потрудился срезать нашивку с фамилией покойного с пальто и очистить его карманы, выяснить что-либо о покойнике очень трудно. Разумеется, Керби не требовалось опознавать, но он постоянно размышлял и об этом. Как вам известно, Керби овдовел, когда родился ребенок, а потом этот мальчик, Йен, погиб на войне. Я часто думал, что после этого бедный старый Джонатан просто помешался, и невозможно было вызвать у него интерес к окружающему миру. Помню, он написал в предсмертной записке: «Я не оставляю никого, кто заметит мое отсутствие». Очень печальное признание.

— Он покончил с собой? — воскликнул я.

— Вы не поняли этого? Простите. Да. В то время я лечил его. Керби мучительно страдал от бессонницы, как зачастую бывает с погруженными в мрачные раздумья людьми, и я дал ему снотворную микстуру. Однажды ночью он принял двойную дозу. Во время расследования спрашивали об этом. Вы, конечно, знаете, что его отец тоже покончил с собой — застрелился воскресным утром в собственной оружейной комнате. Понимая, что он страдал от меланхолии, почти от мании, мог ли я оставлять средство самоубийства у него под рукой? Присяжные любят задавать подобные глупые вопросы. Будто можно помешать человеку лишить себя жизни, если он вознамерился это сделать. Ему достаточно шагнуть с утеса, купить пузырек таблеток аспирина или проглотить какое-то дезинфицирующее средство из чулана уборщицы. Если хотите устранить от него опасность, уберите газовые плиты, перекройте трубы, герметически закройте окна. Дело в том, что нельзя помешать людям совершить то, что они решили сделать любой ценой. Джонатан хотел умереть, считал, что ему незачем жить, и боялся того, что ждало его в будущем. Легко обвинить человека в трусости, но — не нужно. — Мейклджон развел руками. — Древние говорили: Nil nisi bonum mortui [6]. И знаете, что написали на его надгробном камне? «Возлюбленному Своему Он дает сон». Никогда не слышал ничего столь кощунственного о самоубийце. Но Рейнс никого не слушал. Не было никаких родных, имеющих право вмешаться, и Рейнсу приятно думать, что все под Богом возложено на него.