«О всесильный, подскажи, как разузнать у него, что ему поведал болтливый голос базара, Маруф-башмачник? Как спросить его об этом? А что, если он ничего не узнал?»

Они оба боялись начать разговор первыми. И потому, конечно, спросили одновременно:

— Удачным ли был твой вечер?

Услышав свой вопрос из уст другого, Али-Баба и Суфия рассмеялись. И этот смех волшебным образом развеял все сомнения. Теперь они чувствовали себя самыми близкими друг другу людьми. Словно брат и сестра в этот утренний час собрались в дальнем углу двора, чтобы пошептаться подальше от ушей взрослых.

Суфия закончила свой рассказ и взглянула на Али-Бабу. Лицо его казалось озадаченным, и еще девушка разглядела будто бы облегчение.

— А что узнал ты у голоса базара, мудрейшего из башмачников, Маруфа?

Али-Баба усмехнулся и покачал головой.

— Увы, я не узнал ничего разумного, мне не открылась ни одна тайна… Весь базар говорит лишь о том, что в горах появилась банда разбойников, вернее, разбойниц. Что они нашли пещеру с сокровищами прошлых эпох, прибрали ее к рукам, а теперь посильно пополняют ее, грабя путников на дорогах.

— Разбойниц, говоришь…

Губы Суфии тронула улыбка.

«Но чему ты так светло улыбаешься, прекраснейшая? Разве ты рада тому, что злая молва только что назвала тебя разбойником?»

— Более того, — продолжил Али-Баба, — базар говорит, что этим разбойницам столь сильно везет, ибо им покровительствует сам горный дьявол, что некогда берег покой сокровищ, которому приглянулись новые хозяйки пещеры… Говорят, что дьявол этот миру предстает стройным высоким юношей с узкой черной бородкой. А узнали его по тому, как он сначала привязал в олеандровой роще четырех мулов, а потом отвязал их, и они растаяли в воздухе…

И Суфия расхохоталась. Смех ее был настолько заразителен, что через минуту и Али-Баба оглушил громовым хохотом тихого горного духа, прислушивающегося к беседе из темного угла пещеры.

— Так во-от кто нам покровительствует, — отсмеявшись, проговорила Суфия. — Оберегает покой… Али-Баба, но до чего же мудра молва! Они и тебя вплели в эти глупые сплетни… Теперь ты стал одним из нас! И никуда теперь не денешься от сорока кровожадных разбойниц!

— Но, прекрасная, — тихо и с огромным чувством произнес Али-Баба. — Я и не собираюсь куда-то от вас бежать. А одну прекрасную, сильную и веселую разбойницу я готов охранять от всех страхов и бед до конца своих дней…

Лицо Али-Бабы было очень серьезно. А в глазах пылало неподдельное, истинное желание, настоящее чувство. Суфия окунулась в этот огонь с такой радостью, что удивилась себе сама. О, сейчас она чувствовала, что этот чистый сердцем юноша пленен не ее богатством, не ее лицом, не ее телом, а ее духом. И это ощущение оказалось столь удивительным, столь необыкновенным, что на глазах девушки показались слезы…

— О мой прекрасный!

— Звезда моя! Свет жизни, душа ее! — Али-Баба готов был пасть перед девушкой на колени. Но решился вновь задать ей вопрос, который все еще мучил его:

— А ты, умнейшая, лучшая из женщин, ты хочешь вернуть себе своего мужа? Ведь ты, должно быть, еще любишь его?

В глазах Суфии блеснули слезы.

— Нет, мой Али… Я не люблю его, я презираю его бессилие… Я почти ненавижу его. И хочу, чтобы он не возвращался ко мне никогда… Чтобы даже имя его истерлось из памяти, как истираются тонкие кожаные подошвы на каменных горных тропах…

И теперь Али смог заключить девушку в свои объятия. Он давно уже понял, что женщины прекраснее, желаннее, лучше, чем Суфия, никогда ему не найти. Почувствовал, что рядом с ней сможет прожить все дни и ночи своей жизни… Не просто прожить, а с наслаждением пить каждый день, как пьют драгоценную влагу источника в жаркий летний день… Пить все до капли, наслаждаясь запахом, вкусом, свежестью… И желать, чтобы это продолжалось всегда…

Никогда еще Суфия так не радовалась мужским объятиям! Никогда еще не чувствовала, что рядом истинно близкий ей человек. Что ей более не нужно защищаться или защищать, уговаривать или усмирять, успокаивать или ободрять. Что можно просто расслабить спину, закрыть глаза и раствориться в объятиях любимого…

«Любимого? — переспросила у себя Суфия. И с наслаждением мысленно проговорила: — Да, любимого, лучшего на свете…» И тихие слезы радости побежали по ее щекам.

Али-Баба задохнулся, безуспешно пытаясь взять себя в руки. Но желание неумолимо сжимало свои оковы, кровь превратилась в жидкое пламя.

Али-Баба с силой стиснул Суфию в объятиях. Он хотел стереть эти блестящие соленые ручейки. Хотел укрыть ее от всех бед. Защитить. Согреть своим телом и губами.

Что-то неразборчиво пробормотав, он властно смял ее губы испепеляющим первым поцелуем.

Искра проскочила между ними, искра, мгновенно воспламенившая их обоих, как воспламеняется бочонок с порохом. Облегчение, ярость, желание — все вложил Али-Баба в этот поцелуй. Сколько бессонных часов он провел вдали от нее, без нее! И вот теперь подавляемые страсть и вожделение вырвались наружу.

Он почувствовал, как Суфия пытается высвободиться, едва их губы соприкоснулись, и это робкое движение вызвало в нем свирепую потребность покорять и властвовать. В ответ он лишь крепче стиснул руки и забыл обо всем, пока не услышал тихий умоляющий стон, пробившийся сквозь слепой туман горящей страсти, — стон, вонзившийся в его сердце.

Али-Баба поднял голову и глубоко вздохнул, пытаясь победить предательский жар, сжигавший тело. Лучше ему умереть, чем видеть, как она плачет!

— Не плачь, — сдавленно пробормотал он. — Не нужно, Суфия. Теперь мы вместе, и потому сможем преодолеть все!

Что-то болезненно сжалось в его груди, то, чему не было названия, но что заставило его бережно коснуться ее мокрой щеки. Суфия поспешно отвернула голову.

Жалость и нежность, необыкновенная, всепоглощающая нежность переполняли его сердце. Он снова притянул ее к себе, на этот раз осторожно, стремясь исцелить своей мощью. Суфия бессильно прислонилась к нему и тихо всхлипнула, уткнувшись лицом ему в плечо.

Последние преграды рушились на глазах. Она была такой мягкой и трепещущей, ее слезы насквозь промочили его рубаху и, кажется, проникли в душу. Он не хотел отпускать ее. И осознал, что ничего не жаждет сильнее, чем держать ее в объятиях, прикасаться, защищать, оберегать и упиваться ее близостью.

— Звезда моей жизни, счастье и радость души, — прошептал он, и, услышав незнакомые нотки в хриплом голосе Али-Бабы, Суфия сдержала рыдание. Руки, гладившие ее по спине, проводившие по изгибу бедер, вселяли странное спокойствие.

Чуть отодвинувшись, она взглянула в глаза юноши, и слезы мгновенно высохли при виде нежности и участия, запечатленных в его чертах. Забыв обо всем, Али-Баба взял в ладони ее влажное лицо, чуть коснулся губами ее губ и, нагнувшись, взял ее на руки и молча опустил на ложе.

Наблюдая за дрожащей в ознобе Суфией, Али-Баба неожиданно заколебался. Его плоть, набухшая и пульсирующая, требовала удовлетворения, желание, настойчивое и острое, пронизывало тело, но при виде этой беззащитной и в то же время гордой женщины он невольно замер. Она обхватила себя руками, пытаясь отгородиться от него. От своего искушения, от его любви, от его желания.

Али-Баба понял, что сама она не сделает к нему ни шага. Он же горел желанием помочь, поддержать и… и другим желанием, куда более низменным. Все же выбор за Суфией.

— Хочешь, чтобы я покинул тебя? — едва слышно вымолвил он.

В комнате повисла напряженная тишина.

— Нет, — шепнула Суфия.

Расплавленное серебро его глаз гипнотизировало ее. Али-Баба погладил девушку по щеке. Он больше не может стоять рядом и не касаться ее. Больше не может ждать. Он хотел ее, хотел насладиться ее объятиями, погрузиться в ее влажную тугую плоть, упиться головокружительным ароматом.

Али-Баба вынул костяные шпильки, скреплявшие тяжелую массу волос, и, зарывшись пальцами в густые пряди, прильнул к ее губам. Странно, что простой поцелуй имеет силу пробудить в человеке неутолимую жажду, волчий голод…