— Садись, — ответил он и сделал короткое дви­жение, указывая на стул.

Андрей внимательно разглядывал ее, но она ви­дела, что он смотрит изучающе, как смотрел бы на по­стороннюю женщину, пришедшую к нему по делу. Да, безусловно красива, несмотря на неправильность всех черт лица. Это тот случай, когда даже в поня­тии красоты минус на минус дают плюс. Ни одной ярко выраженной классической линии, все в отдель­ности неверно и неясно, а в общем получается особый стиль. Говорят, что и безобразие может быть прекрас­ным. Это утверждали, кажется, декаденты. Они еще приводили в пример стиль рококо, барокко… На ней что-то яркое, розовый костюм, черные замшевые туфли — этих вещей он не знал, — может быть, она нарочно оделась так, чтобы он понял, как она счаст­лива?

Когда женщина счастлива, об этом говорят глаза, губы, даже ноздри. Но лицо ее не говорило о счастье!

И от этого она еще ближе, роднее! О разум, за­щитник обиженных, приди на помощь ко мне, дай мне сделаться твердым как камень, холодным как лед, спокойным, как пульс покойника, так говорил Маяков­ский, а он умел быть бесстрастным даже тогда, когда задыхался от страсти. Зачем ты пришла? Чтобы на­рушить мой покой? Но у меня нет покоя! Чтобы вер­нуть меня? Но я не уходил от тебя!

Мысли пронеслись, как дыхание, как молитва. Но Нина не замечала волнения Андрея. Может быть, по­тому, что сама была слишком взволнована, может быть, потому, что готовила какой-то удар и боялась его нанести.

«Ага, я понимаю, — вдруг подумал Андрей, — ей нужен развод! Она попросит меня взять вину на себя. Они, эти милые женщины, сначала наносят оскорбле­ние, а потом себя же почитают обиженными и перекладывают все последствия на плечи того, кого оби­дели. Наверно, это так и есть. Сейчас она будет про­сить…»

Нина открыла сумочку, вынула платок, но не под­несла его к глазам, как ей, наверно, хотелось, а только мяла в руках, разглядывая кончики туфель. Ничего не скажешь, туфли красивы, но сколько вре­мени можно смотреть на них?

— Я бы убрал эти лакированные цветы с замши, — сказал Андрей, проследив за ее взглядом.

Нина вздрогнула, потом подняла на него глаза. Он остался таким же шутником, человеком неожиданных слов и поступков. Ей стало как будто легче, она улыбнулась, улыбнулась с неожиданной высоко­мерной снисходительностью.

— Ты никогда не любил разглядывать мои на­ряды. Я думаю, что ты не знаешь ни одного моего платья.

— Почему же, — смирно заметил он, — я помню. Например, то голубое, с воротником «Екатерина Ме­дичи», которое ты сделала ко дню защиты моей дис­сертации… А что, Улыбышев более внимателен?

Она прикусила припухлую верхнюю губку. По-ви­димому, ей не понравилось начало разговора. Однако решительность всегда была в ее характере, поэтому она бросилась вплавь.

— О, мужчины все одинаковы… в этом…

— А в другом?

Ему доставляло удовольствие растравлять свои раны. Она поняла и не пожелала продлить это удо­вольствие.

— Я, собственно, пришла разговаривать не о на­рядах.

— Так. О чем же? Кто ты? «Певец в стане вои­нов»?

— Твои пародии оскорбительны. Борис Михайло­вич так не говорит.

Он и не думал об Улыбышеве. Ага, так. Должно быть, многоученый муж уже надоел ей своими цита­тами, иначе она не отнеслась бы к этому замечанию столь болезненно. Прекрасно. Но что прекрасно? Если мне плохо, то пусть ей будет хуже? Довольно противная мораль! Он откинулся на подушку, снова закрыл глаза. Она обиженно продолжала:

— Я ведь не напоминаю тебе о Чередниченко, которая дежурит тут каждый день и выдает себя за твою жену.

Он взглянул одним глазом, не поворачивая го­ловы. Ну да, лицо опущено. Ревнует. Поздно, ма­тушка, поздно!

— О аллах! — воскликнул он, все еще пытаясь притвориться веселым. — За чью же ты выдаешь себя жену? Имей в виду, многомужество запрещено даже мусульманкам.

— Перестань! — со слезами сказала она.

Слезы — это что-то новое в ее характере. Видно, большая нужда заставила ее прийти сюда, если она готова заплакать.

Он повернулся лицом к Нине:

— Я слушаю.

— Зачем ты ссоришься с… Улыбышевым?

Ага, она не знала, как сказать! С мужем? С Бо­рисом? Нет — она выбрала самое безразличное.

— А разве я ссорюсь? — самым невинным тоном спросил он.

— После несчастья с тобой Борис Михайлович был так огорчен. Он решил, что это произошло из-за… меня…

Дорого ей далось такое признание.

— А он абсолютно ничего против тебя не имеет. Он даже согласен, чтобы ты принял участие в разра­ботке конструкции нового специализированного трак­тора. Даже с Пустошкой. Он все равно включил тебя в список соавторов за твой прибор. Зачем же тебе ссориться с ним? Ну, я поступила неправильно, я ушла от тебя. Но ведь и ты был виноват! Я же молчу о твоей связи с Чередниченко… Я, по крайней мере, поступила честно, искренне, просто ушла, а ты, ты обманывал… — голос ее прервался.

Нет! Она не певец в стане воинов, она лазутчик. И плохой. Личное до сих пор мешает ей. Вряд ли Улыбышев обрадовался бы, узнав, как неумело, с ка­кими терзаниями выполняет она поставленную за­дачу. Задумавшись, Андрей не помог ей ни одним словом. Помолчав, Нина продолжала:

— Пойми, теперь уже поздно спорить. Испытания прошли блестяще. Борис Михайлович вылетел в Мо­скву с результатами. Пора тебе прекратить ненуж­ную ссору с ним…

— Он уже вылетел? Тогда я завтра же выпи­шусь из больницы!

— А какая тут связь?

— Я должен догнать его!

Теперь Нина смотрела с удивлением и страхом. Перед ней был совсем не тот Андрей, какого она знала, властью над которым тешила свое самолюбие. В постели полулежал больной, но жестокий человек. Она видела, как напряглись все его мускулы, как будто он готовился сейчас же встать и бежать ку­да-то. Она даже знала куда: догонять Улыбышева, как будто тот был преступником. А она-то думала своим вмешательством помочь новому мужу. Орле­нов так бесил Улыбышева, что она сама предложила сделать еще одну попытку добиться их примирения.

— Почему ты ушла к нему? — вдруг спросил Андрей.

— Замолчи!— вскрикнула она. Но, вместо того что­бы молчать самой, заговорила страстно, гневно: — Он лучше тебя. Он шире, умнее! Ты был и остался одно­боким человеком, тупым и завистливым. А он пытается помочь тебе! Он сильный, большой, крупный! Он… он…

И вдруг Нина заплакала.

— Да, слезы — это аргумент! — сказал Андрей сухо, И Нина вдруг поняла, что все кончено. Все кончи­лось не тогда, когда она ушла в припадке своего справедливого гнева, не тогда, когда он чуть не умер. Как бы он теперь ни притворялся и ни уверял, что то был просто несчастный случай, она-то знала, что была попытка самоубийства, и даже гордилась этим — не из-за каждой женщины мужчины стреляются! А те­перь ее слезы больше не трогают его. Он сух, спокоен, он смотрит на нее, как смотрел бы врач!

О, какую непоправимую ошибку она сделала! За­чем она ушла к Улыбышеву, а не перешла, скажем, к Вере, пока бы все уладилось. Андрей, наверно, не стал бы так жестоко ссориться с Борисом, Борис не нервничал бы, не обвинял бы ее в том, что из-за нее у него в самый ответственный момент жизни нача­лась бесполезная и бесцельная вражда. Сейчас она чувствовала себя ничтожным, хрупким камешком, за­тертым между двумя катящимися ледяными глы­бами. Они растирали ее, дробили, несли, как ледники несли и дробили те камни, что теперь показывают их пути в виде моренных отложений. Вот ее судьба в этой борьбе!

— Ты… Ты злой и жестокий человек! Из-за меня ты готов убить Улыбышева!

— Это он готов убить! — усмехнулся Орленов. — И вовсе не из-за тебя. Ты! Что сказать о тебе? Ты допустила ошибку… Ты стала оружием в его руках, А оружие берегут только до той поры, пока им можно наносить удары. Если оно не нужно, его бросают…

Он говорил тихо, совсем не жестоко, а скорее раз­думчиво, и было в его словах что-то такое, от чего она побледнела. Не от обиды, нет, а от страха. Что-то похожее на прорицание или на угадку было в его словах. Ведь верно — не стал ли Борис в последнее время более требовательным и сухим? Ей казалось, что он сердится из-за того, что Орленов мстит ему за нее, но вот Андрей говорит…