— Вы можете помолчать несколько дней? — грубо­вато сказал Райчилин. — Я не думаю, чтобы вашу но­вую подругу интересовали дела покинутого мужа. Уж если она и спросит, так только из вежливости. А вы можете ответить, что он закончил свой прибор… Кста­ти, он его действительно закончил, и завтра я пере­дам его в производство…

— А как же обком?..

— Хорошо, я пойду сам, только вам придется, хотя бы для приличия, оставить вашу курочку и уехать сегодня же в колхозы. Причину найти не трудно. Вызов не застал вас, вы были в пути, только и всего!

— Хорошо, хорошо, я уеду! — с облегчением в го­лосе сказал Борис Михайлович.

Райчилин понял: директор так боится сказать Нине о самоубийстве Орленова, что убежит из города не­медленно.

— А, черт с ним! — Райчилин швырнул трубку на рычаг, не заботясь о том, все ли сказал ему шеф.

А Улыбышев, держа в руке противно пища­щую трубку, думал, как же он попал в столь боль­шую зависимость к своему скромному помощ­нику?

События последних дней нагнали на него стран­ную робость. Даже победа над Ниной не давала ра­дости. И вдруг еще — самоубийство!

Измученный неясными подозрениями и злобой на Орленова за то, что тот «сделал это» только для того, чтобы доставить неприятности ему, Улыбышеву, Борис Михайлович был даже рад выехать в колхозы. Райчи­лин, несомненно, найдет нужные слова, чтобы объяс­нить его бегство приличным образом. Для себя же он оправдание нашел быстро: он не любил покойников, никогда не ходил на похороны, обойдутся без него и на этот раз. А если он в чем-то и виноват перед по­койным, так сама трусость Орленова, — а иначе само­убийство воспринять нельзя, — вполне оправдывает действия такого сильного человека, как Борис Михай­лович Улыбышев. Но Нину он не оставит, неизвестно, как она поступит, если вдруг узнает о смерти мужа. И в половине дня Борис Михайлович вместе с Ниной ехал в дальнюю дорогу, нетерпеливо гоня машину, как будто там, куда он стремился, его ждало полное успокоение.

Отправив директора, Райчилин почувствовал себя свободнее. Присутствие шефа было опасно. С характе­ром, склонным к истерии и самообвинению, Борис Михайлович мог наговорить черт знает что и по­губить все дело. Самоубийство Орленова, которое было так на руку Сергею Сергеевичу, для Улыбышева могло стать роковым. Кто знает, не отказался ли бы шеф от своей затеи с трактором под влиянием этого возбуждающего события? И Сергей Сергеевич со спо­койной душой и уж, конечно, с большим умением при­нялся вершить дела филиала…

Прежде всего он позвонил в больницу. Сведения были неутешительны: Орленов был еще жив, но никакой надежды на спасение его не было. Прилично по­вздыхав в трубку, Райчилин позвонил Горностаеву и попросил его навестить больного от имени обществен­ности, как только Орленов поправится, а если он умрет, то подумать над тем, как его прилично похоро­нить. Он с удовольствием выслушал возмущенную реплику Горностаева: «Не вы ли с Улыбышевым по­могли ему придумать это идиотское самоубийство?» — и положил трубку. То, что версия о самоубийстве рас­пространялась по острову, было полезно для дела. Че­ловек, павший столь низко, что покушается на само­убийство, всегда вызывает возмущение. Вот и Горно­стаев возмущается поступком Орленова, значит в обкоме секретарь парторганизации не поддержит кри­тику Орленова и его друзей в адрес создателей трак­тора. Представление о тракторе как о своем детище окончательно растрогало Сергея Сергеевича, и он с удовольствием попросил подобрать ему данные об испытаниях машины, чтобы показать их Далматову.

Райчилин сидел в просторном кабинете директора, с удовольствием замечая, как почтительны к нему под­чиненные, и сознавая, что, в сущности, у него теперь больше прав на этот кабинет, чем у Бориса Михайло­вича. Кем был бы Улыбышев без его помощи, тонких советов, дружеского участия? Жалким изобретателем-неудачником! Не будь Орленова, нашелся бы другой критикан, Улыбышев не умеет обезвреживать людей. Для этого надо обладать сильным характером, высо­ким знанием интриги. А Борис Михайлович вел себя как мальчишка! Отбить жену у ближнего своего, на это он еще способен, а защитить самые кровные свои интересы — он еще мальчик! И Сергей Сергеевич с чувством собственного достоинства подумал о том времени, когда именно он станет здесь настоящим хозяином. До этого назначенного им самим срока осталось уже немного.

В самом деле, кто из его знакомых мог совершить такую блестящую карьеру? Никто! Они по-прежнему оставались мелкими хозяйственниками, снабженцами. А он? Да если его пиджак украсит золотая медаль, он станет недосягаемым! А что медаль может скоро оказаться на его груди, теперь уже ясно. Осталось только провести испытания тракторов в полевых усло­виях, разрекламировать их, и тогда…

Райчилин потянулся, выпячивая грудь. Он знал, как произойдет награждение премией, недаром он лю­бил расспрашивать удостоенных этой чести людей. Что же касается того, имеет ли он право на высокий знак отличия, тут сомнений не было. Случалось и раньше, что премии делились между автором и его по­мощниками, которые заслужили награды, пожалуй, меньше, чем заслужил Сергей Сергеевич. Деньги ему не нужны, ему важен только почет. Потом, когда он провернет дырку в пиджаке, будет уже поздно спра­шивать, по какому праву получил он медаль? Ради такого будущего можно потрудиться и не столько!

Мечтания Райчилина нет-нет перебивала одна неприятная мысль: а что, если Орленов, вопреки всем его предположениям, выздоровеет? Он не очень отчет­ливо понял слова Чередниченко о предохранителе, ко­торый был подключен к пульту управления. Конечно, досадно будет, если самоубийство Орленова окажется неудачным. Как ни жаль этого талантливого человека, но было бы лучше, если бы он умер, не причиняя ни­кому хлопот. Но если он все-таки, вопреки всем пред­положениям, выздоровеет, то и тогда это никому не повредит. Не все ли равно, было ли самоубийство или несчастный случай? А пока он будет находиться между жизнью и смертью, Сергей Сергеевич уйдет сам и уведет Улыбышева так далеко по пути успеха, что их не догнать…

Он поморщился немного — собственный цинизм не доставлял ему большого удовольствия. Однако, если на тебя нападают, ты должен защищаться, и уж тогда вы­бирай такое оружие, которое может поразить противни­ка. Распускать нюни, как делает Улыбышев, ни к чему!

Это утешительное сравнение придало Райчилину новые силы, и он, взглянув на часы, не спеша отпра­вился домой, чтобы успеть пообедать и переодеться. Он хотел быть сильным и должен был казаться таким.

3

Письмо Орленова и Пустошки было одним из тех неприятных сигналов, которые не вызывают сочув­ствия. «Ученые что-то не поделили!» — так охаракте­ризовал это письмо докладывавший Далматову ин­структор обкома.

Так как в письме порицалось и опровергалось то, что вызывало большой интерес у всех жителей города, то инструктор был склонен к тому, чтобы заранее объяснить нападки на Улыбышева простой завистью. Но Далматов невольно вспомнил одного из авторов письма, молодого ученого, с которым он разговаривал однажды и доклад которого, полный такой влюблен­ности в науку, слышал.

Было не похоже, чтобы такой человек мог ока­заться завистником. В его жалобе следовало разо­браться немедленно. Славы у Бориса Михайловича Улыбышева, на трактор которого нападал в своем письме Орленов, не убудет, а всякие раздоры надо га­сить сразу, потом и пожарная команда не поможет.

Инструктор пожал плечами по поводу того, что секретарь обкома беспокоится из-за какой-то мелкой драки между учеными. Готовя совещание, он не мог отделаться от чувства раздражения: какими только мелочами не затрудняют первого секретаря! И вот из-за неприязни к самому делу, из-за того, что до ин­структора уже дошли слухи, будто Орленов затеял всю историю из ревности, он поторопился сбыть дело с рук как можно скорее. Все его сочувствие было на стороне Улыбышева уже потому, что Улыбышев круп­нейший ученый в городе, а Орленова никто не знал, и потому еще, что Улыбышев собирался прославить их область, тогда как автор заявления унижал этого вы­дающегося ученого.