2

Федор Силыч Пустошка вошел в кабинет дирек­тора завода и сел у окна.

Возницын, догадавшийся по мрачному виду на­чальника цеха, что разговор будет не из приятных, все оттягивал обычный вопрос: «Ну, что у вас?» — и отпустил уже почти всех, кто пришел к нему, а Фе­дор Силыч все сидел на кончике стула возле окна и глядел на темные здания цехов, на маневровый паро­возик, бойко бегавший меж цехов. Цехи были при­вычны, как привычен был и дым из труб, и пламя ли­тейной, вырывавшееся из окон печи, подобно малень­ким солнцам.

Но, в сущности, Федор Силыч не видел ничего, кроме своего цеха, из раскрытых дверей которого вы­ходили рабочие на обед. Внутри здания, недалеко от дверей, куда достигало солнце, виднелся поднятый на стапель безобразный, с точки зрения инженера, кос­тяк будущего трактора. Громоздкий, на высокой раме, он, казалось, грозил задавить и станки и людей, все еще окружавших его, хотя гудок проревел минут пять назад.

Пустошка любил завод, в котором, как и во всем облике города, можно было отчетливо проследить на­слоения различных эпох. Вот старая литейная и куз­ница, построенные еще в семидесятых годах прошлого столетия купеческим иждивением, — тогда завод вы­пускал паровые машины для пароходов обществ «Добролет» и «Сокол». На заводе в те времена бывал Горький, и в одном из рассказов он упоминает о том, как тяжело было людям работать в «огненных цехах». В годы революции сюда наезжали Свердлов, Куйбы­шев. Позже не раз бывал здесь Орджоникидзе. Завод строился, разрастался. Сам Пустошка принимал от строителей цех тракторных деталей, в котором бес­сменно трудится уже больше пятнадцати лет. Неуже­ли все кончится тем, что ему придется уйти отсюда, искать новое место, приживаться, срабатываться, то есть делать то, что ему труднее всего! Когда-то еще новые люди, среди которых он окажется, поймут, что смешная внешность не мешает ему быть хорошим ин­женером, — он без похвальбы подумал об этом, инже­нерия — его профессия, и если бы он в молодости по­чувствовал, что из него хорошего инженера не вый­дет, он отказался бы от своей профессии.

А из-за чего, собственно, теперь он должен волно­ваться, чувствовать себя под угрозой увольнения? Из-за какого-то трактора, когда этот заказ занимает едва десять процентов в плане! Ну, выпусти тракторы, и дело с концом, тем более что многие детали уже по­ступали готовыми; директор, наверное, стремясь пора­деть Улыбышеву, рассредоточил заказ почти по всем цехам, и в его цехе остается доделать кое-что и со­брать машины. Ну, не кое-что, немногим побольше половины. Но ведь только десять процентов плана!

Наконец в кабинете никого не осталось, и дирек­тор, нетерпеливо повернув худое, с темными подглаз­ницами лицо («Печень пошаливает у него, — подумал Пустошка, — в такой день с ним говорить трудно»), сердито спросил:

— Ну, что у вас?

Пустошка вспомнил, как он вместе с этим челове­ком начинал свою инженерную деятельность на заводе. Тогда Семен Егорович Возницын был молод, как и сам Пустошка, смел, честолюбив и нетерпелив. Се­мен первым среди инженеров подхватил у себя в куз­нечном цехе начинание кузнеца-стахановца Бусыгина, когда Пустошка еще только раздумывал, а можно ли перешагнуть через предел мощности станка, указан­ный в паспорте? В те дни Семену удавалось все, а Пустошка, с легкой руки того же Семена, заработал печальную известность предельщика.

Возницын постепенно приобретал все большую из­вестность, а Пустошка оставался рядовым инжене­ром, который «звезд с неба не хватает». Скоро Се­мена Егоровича начали величать Георгиевичем, а еще через несколько лет он стал главным инженером за­вода, а потом и директором. Правда, и Пустошка рос, из мастера цеха он стал сменным инженером, потом — начальником цеха. Но когда Возницын пре­давался воспоминаниям, — это теперь случалось все реже и реже, — он любил подшучивать над тем, что Пустошка и в служебном возвышении оказался «пре­дельщиком».

Пустошка же был уверен, что у Семена Георгие­вича есть особые способности, благодаря которым тот достиг своего высокого поста. Однако в случае с за­казом на тракторы Семен Георгиевич проявил непо­нятное упрямство, которое отнюдь не говорило о хо­роших способностях руководителя. В самом деле, Воз­ницын пошел на изменение технологии многих про­цессов на заводе, перекинул в другие цехи часть та­ких деталей трактора, которые должен был произво­дить цех Федора Силыча, и, наконец, прямо заявил Пустошке, что завод может обойтись без его услуг, если он…

За время короткой паузы, пока Федор Силыч со­бирался с мыслями, что сказать директору, он успел подумать о том, как сдает Возницын. Давно ли была молодость, а вот уже и старость набежала! Лицо у директора было больное, какое-то отсутствующее, словно бы ему надоело все или он знает все, что скажет Пустошка, и потому у него нет сил притво­ряться, будто ему интересно слышать давно знакомое и приевшееся. И Федор Силыч с тяжелым недоумением подумал, что и ему самому все равно, что скажет ди­ректор, что с какого-то времени с Возницыным стало трудно работать. Не с того ли времени, когда в цехе появился проклятый заказ на электротракторы?

— Я опять по поводу трактора Улыбышева, — сказал Пустошка.

— Ну вот, — с неудовольствием протянул Возни­цын. — Не нашел другой темы! Тракторы мы обязаны выпустить! Уж если этим делом и в обкоме интересуют­ся и министерство разрешило, нам спорить не о чем.

В эту минуту Пустошка подумал, что не в старо­сти и не в болезни Возницына дело. Просто пришло время, и Семен Георгиевич изменился! И не то чтобы мгновенно, нет, очевидно, он менялся долго, постепен­но, медленно, и теперь вот настал час, когда перемены накопились в таком большом количестве, что человек стал другим, хотя ни он сам, ни его друзья еще не подозревают этого. И едва Пустошка подумал так, вся жизнь Возницына словно бы осветилась каким-то лучом, и в резком его свете перед инженером пред­стал совсем иной человек.

Должно быть, откровение, осенившее Федора Си­лыча, очень ясно выразилось на его лице, потому что Возницын вдруг привстал и воскликнул:

— Что с тобой, Федор?

— Со мной-то ничего, — медленно, с усилием выговорил Пустошка, — а вот что с вами, Семен Геор­гиевич?

С того времени, как Возницын стал главным ин­женером, а Пустошка остался просто инженером, Федор Силыч стал говорить ему «вы», хотя Семен Георгиевич по-прежнему называл старого сотоварища на «ты». Но сейчас это «вы» прозвучало так отчуж­денно холодно, что Возницын вдруг выпрямился в кресле и как-то испуганно посмотрел на Федора Си­лыча. Такой черты — боязни — Федор Силыч тоже никогда раньше не замечал за ним.

— А что со мной? Ничего со мной, — обиженно сказал Возницын, поглубже усаживаясь в кресло.— Печень вот донимает, больше ничего.

— Я не о печени, — все с тем же усилием тихо продолжал Пустошка. Ему было трудно говорить. Вообще ведь действительно очень трудно вдруг уви­деть перед собой не того человека, к которому при­вык, может быть даже любил. Пустошка с трудом передохнул и сказал: — Не в печени дело, а в том, почему вы теперь всего боитесь?

— Боюсь? — с недоумением спросил Возницын. Его сухие с выпуклыми синими венами руки заерзали по столу, словно он хотел натянуть на себя зеленое сукно и укрыться им, спрятаться от требовательного взгляда собеседника. Возницын обратил внимание на суетливость своих движений, но успокоиться уже не мог и стал перекладывать бумаги. Потом в упор взглянул на Пустошку.

— А что? И верно, боюсь! А в чем дело? — вдруг сказал он.

Это странное признание вырвалось, должно быть, потому, что Семену Георгиевичу давно уже было не по себе от тех самых перемен, которые только что об­наружил в нем Пустошка. И Федор Силыч почувство­вал, что не может обвинять больше старого своего сотоварища — слишком уж болезненно открыто при­знался тот в своей неожиданной слабости. Чего же именно боялся Возницын?

— Чего же вам-то бояться? — так прямо и спро­сил Пустошка, глядя на Возницына своими голубыми глазками. — Это мне надо бояться, вы вон пригро­зили, что уволите меня…