Он обернулся.

Марина стояла у его стола, босая, с тряпкой в руке. Пол блестел, словно зеркальный. На кафельных плит­ках стен капли воды сверкали, как крупные брильянты. Тыльной стороной руки Марина вытирала разрумя­нившееся лицо и требовательно смотрела на Андрея.

— Что вы делаете? — он вскочил со стула.

— Как видите, — она пожала сильными плеча­ми, — генеральную уборку.

— Что это вам взбрело в голову? — Внезапное по­дозрение мелькнуло у него в голове. — Вы ждете го­стей?

— А если — да? — вызывающе спросила она.— Директор и, как вы его называете, завхоз решили про­верить работу вашей лаборатории. Поскольку этот дамоклов меч навис над вами, я решила прибрать место будущей казни. Пепел, для того чтобы вы могли посыпать себе голову в знак покаяния, вы можете при­нести с собой. Казнь состоится завтра в двенадцать ровно. Вы имеете что-нибудь возразить?

— Нет! Но на кой черт понадобилось вам мыть полы? Это при вашей-то болезни?

— Я уже вылечилась! — беззаботно махнула рукой Марина. — И что моя болезнь, когда может полететь такая светлая голова! — она указала голой загорелой рукой на его лоб, и Андрей невольно вскинул голо­ву.— И я уже заготовила ведро слез! — теперь Ма­рина улыбнулась. Но ни шутки, ни улыбки не могли скрыть ее беспокойства.

— Вы что-нибудь слышали?

— В таком маленьком улье все пчелы жужжат в один голос… Но вы не беспокойтесь, вам предоставят последнее слово перед казнью…

— Бросьте вы этот тон! — вдруг рассердился Ор­ленов.

— Но вы же сами учили меня относиться к непри­ятностям с юмором! Не мешайте мне. Завтра в две­надцать прибудут почетные посетители, завтра вы мо­жете трусить. А сегодня надо произвести уборку.

Он отошел к окну и оглядел лабораторию.

Марина продолжала уборку. Босые сильные ноги шлепали по мокрому полу вызывающе, тряпка скручивалась жгутом, и в ведре звенели ручейки, потом Марина наклонялась, ее гибкая фигура, казалось, тоже обладала способностью скручиваться, и все это было так красиво и непринужденно, словно девушка занималась не грязной работой, а танцевала. Орленов хмуро отвернулся к окну и задумался.

— Пора домой, — мягко сказала Марина через не­которое время. — Смотрите, идет гроза!

Он взглянул на нее. Капельки воды после умыва­ния блестели на ее волосах. Она сняла халат и успе­ла обуться. От кафельных плиток пола шел невиди­мый парок. Девушка опять была той же, привычно сдержанной, словно лишь на мгновение скинула ли­чину, когда занималась делом, которое было не по плечу ее начальнику, а теперь опять надела ее и стала послушно-исполнительной.

Орленов, неотступно глядевший в окно минут уже десять, только теперь по-настоящему увидел то, что находилось перед ним. Небосклон был закрыт на три четверти грозовыми тучами, которые вполне оправды­вали происхождение своего названия от слова «туч­ный». Тучи стремительно надвигались на солнце, ко­торое пока еще продолжало светить через узкую про­резь в облаках. Клубящиеся облака валами шли в три или в четыре ряда с разных сторон, гонимые встреч­ными потоками ветра.

Орленов удивленно оглядел темнеющий горизонт, вдруг сузившийся до того, что город, только что от­лично видимый, неожиданно пропал в темноте. Те­перь можно было видеть лишь кромку берега, на ко­торый с неожиданной яростью налетели валы белой пены.

За очень короткое время тучи сдвинулись, закры­вая прорезь, в которую видно было солнце, и сразу стало темно, как будто в доме захлопнули ставни. Воз­дух приобрел странный фиолетовый оттенок. Электро­скоп на столе вдруг соединил свои крылышки, пока­зывая, что и в комнате воздух насыщен электричест­вом.

Марина решительно захлопнула окно.

— Зачем? — спросил Андрей.

—Вы видели когда-нибудь шаровую молнию? — спросила Марина. — Нет? Ну вот, а я видела. Пусть уж лучше вас казнят Улыбышев и Райчилин, чем слу­чайный разряд… Она опять посмотрела в окно.

— Вот мы и попали в ловушку! Теперь неизвестно, когда доберемся домой…

— Ничего, дойдете и по дождю. Босиком вы еще красивее.

И опять она смутилась до того, что на глазах вы­ступили слезы, и он пожалел, что сказал этот компли­мент. Марина чуть отодвинулась и стояла молча, а краска медленно сходила с ее лица, с шеи, только уши оставались розовыми.

Откинувшись к косяку, чтобы оказаться чуть по­зади ее, он смотрел на нее теперь с неожиданным лю­бопытством и подозрением. Что, собственно, привело ее в лабораторию? Почему она оказалась его помощ­ницей? Когда он сказал жене, что не просил Марину в помощницы, что ее прислал сам Улыбышев, он был уверен, что директор и в самом деле хотел ускорить освоение прибора. А может быть, Марина сама напро­силась сюда? Если это так, то что же ее привело?

Опираясь на косяк, словно боясь упасть, он вспо­минал каждое слово Марины и каждое свое, и теперь все эти слова несли в себе новый, ранее остававшийся скрытым смысл. Да, она пожертвовала своей работой ради его работы. Она безумно смущалась, когда он начинал шутить над нею, над ее внешностью. Он ска­зал однажды, что такие красивые девушки не имеют права сидеть в лабораториях, их должны видеть все, они должны вдохновлять других на великие подвиги, тем более что самим им подвиги не по плечу. Сказал он шутя, а Марина чуть не заплакала, вот как сейчас. Он обижал ее, а она покорно сносила все. В чем же дело? Навряд ли когда-нибудь покорность являлась составной чертой ее характера!

А Марина стояла неподвижно, как будто врезан­ная в раму окна картина. Прекрасная картина! Фо­ном для портрета в профиль были бушующие тучи. Теплые краски лица, мягкие в эту минуту черты, грустные губы, корона волос — все выгодно выделя­лось на мрачном фоне грозы. А когда вдруг забушевали молнии, одна длиннее и изломаннее другой, когда первые всплески грома донеслись сюда, в закрытую комнату, когда лицо ее дрогнуло от волнения, тогда она показалась ему еще прекраснее… Отворачиваться от нее и от бушевавшей перед нею грозы не хотелось, но и разглядывать ее было опасно. И он от досады за­крыл глаза. Когда же снова взглянул на нее, то уви­дел в глазах Марины какое-то странно-просительное выражение.

— Гроза прошла стороной, можно идти… — тихо сказала она.

Он повернул голову к окну. Что-то произошло в мире в течение нескольких минут. Гроза прокатилась над островом, движение туч упорядочилось, теперь они все следовали в одном направлении, удаляясь на восток, а на западе все шире открывались ворота, че­рез которые входило солнце. Молнии исчезли, может быть, электрические разряды переместились в восточ­ный край тучи, еле слышно догромыхивал гром.

Глаза Марины были печальны, словно вместе с ушедшей грозой уходило из них нечто огромное и сильное, как пламя, оставляя после себя только серый пепел, заслонивший весь свет этих глаз. Чего же она ждала от грозы?

Андрей молчал. Марина чуть слышно вздохнула, подошла к вешалке и взяла свой плащ. Она взяла его неверной рукой, словно не освоилась еще со светом, снова залившим комнату. Накинув плащ, она посто­яла немного, не оборачиваясь, прислушиваясь к тому, что он делает, но так как он не двигался с места, спросила:

— А вы идете, Андрей Игнатьевич?

— Я еще задержусь.

Она пошла к двери, остановилась на секунду в проеме, освещенная сразу с двух сторон, как жен­щины в картинах Рембрандта, как будто нарочно для них открывшего свой закон двойного света, слабо по­махала рукой и вышла.

Орленов продолжал стоять у окна. Странная мысль овладела им. Сейчас все определится. Если Че­редниченко относится к нему просто как к товарищу, она пройдет мимо окна, не повернув головы, Тогда бу­дет ясно, что все перемены в ее настроении зависят от чего-то такого, что может быть у каждого человека и во что он не должен вмешиваться, как она, например, в его ссору с женой. Если же…

Марина медленно шла по дорожке вдоль стены, опустив глаза, как будто ей доставляло удовольствие разглядывать носки нарядных туфель — лаковые нос­ки на замше, отражавшие свет. Андрей отклонился в сторону, чтобы его не было видно. Вот она поравнялась с окном лаборатории, приостановилась на мгновение и, подняв голову, взглянула в окно своими прося­щими пощады глазами. Он успел отклониться назад, чтобы она не заметила его. Постояв несколько се­кунд, Марина опять опустила голову и пошла дальше. Он мог поклясться, что она ничего не видела в этот момент. Нарядная туфля ступила в лужицу, носок за­брызгался грязью, но она не заметила этого. Она ухо­дила все дальше и дальше, с опущенной головой, при­держивая перекрещенными руками полы накинутого на плечи плаща, не обращая внимания на то, что сби­лась с тропинки и шагает прямо по забрызганной кап­лями траве… Когда женщина забывает о своих туф­лях и платье, значит она влюблена. И понятно — влюблена в того, на чьи окна только что так жалобно смотрела.