— Боюсь, что и Нина с ним не справится! — ска­зал Улыбышев, и ему снова доставило удовольствие то, что он назвал ее по имени. Она как бы уже при­надлежала ему, во всяком случае была так близко, что от одного имени у него сладко заныло сердце. Борис Михайлович не желал вдаваться в подроб­ности, но понимал, что предупредить Райчилина сле­дует. Может быть, он что-то придумает. И сухо до­бавил:

— Вчера Орленов недвусмысленно заявил, что бу­дет продолжать нападение.

— Продолжать? — удивился Райчилин, и дирек­тора кольнуло притворство своего помощника. Впро­чем, Сергей Сергеевич сразу понял, что притворяться не к чему, и немедленно поправился: — Выгнать его, и все тут. Конечно, он спокойной жизни не даст. А для начала надо осрамить как следует! И не так, как вчера, такие уколы только раздражают, а так, чтобы он навек дорогу к нам забыл! И действовать надо только через жену.

— Если она согласится, — неопределенно буркнул Улыбышев. Сейчас, когда Райчилин снова ставил во­прос в лоб, он опять смутился. И так он с большим трудом выдерживал откровенную грубость помощника, а тут…

— Какого же рожна ей надо? — рассердился Рай­чилин.— Да вы говорили с ней напрямую о том, что ее ожидает?

— Кто же говорит напрямую? — поморщился Бо­рис Михайлович. — Немцы учат: «Чтите женщин, они вплетают розы небесные в земное бытие!»

— Ну да, — недоверчиво сказал Райчилин. — Я предпочитаю верить русской пословице: «Пока баба с печки летит, семьдесят семь дум передумает!» Вчера отказала, а сегодня уже жалеет! Поверьте мне!

— А что, может быть, ты и прав!— Улыбышев несколько оживился. Ему до сих пор было неприятно вспоминать о своем поражении…

— Чего проще проверить? — усмехнулся Райчи­лин.— Я сейчас видел Нину Сергеевну, она зани­мается какими-то подсчетами. Зайдите к вычислите­лям, поговорите с ней. Нам же не обязательно дово­дить ее до падения, важно, чтобы другие решили, будто она поскользнулась.

— Полегче, полегче! — недовольно проворчал Улы­бышев.

Вот этого чистоплюйства Сергей Сергеевич никогда не понимал. Он видел, что Орленова нравится Улыбышеву. По этой причине, желая быть полезным не только ему, но и замеченным ею, он потратил до­вольно много времени и изобретательности, чтобы по­мочь ей устроиться на новом месте. Он уже тогда предполагал, что вскоре птичка будет жить в своем гнездышке одна. А навещать ее будет другой орел. И вот, на тебе, Борис Михайлович, который думает точно так же, — в этом-то Райчилин мог поручиться головой, — вдруг делает голубые глаза и боится на­звать вещи своими именами. И, уже сердясь на своего незадачливого шефа, Сергей Сергеевич довольно грубо сказал:

— Никакая женщина сама на шею не бросится, ее заставить надо!

— Хорошо, хорошо, иди, — пробормотал Улыбышев. Некоторое время он оставался один, радуясь тому, что ему никто не мешает думать надо всем, что про­изошло и еще может произойти. Он уже не видел той картины, что сияла за окном, хотя по-прежнему смот­рел в окно. Другие картины и видения заслонили для него мир. Были среди них и приятные, от которых сладко щемило сердце, были и такие, от которых он недовольно морщился. Они проносились, как кадры фильма, в котором он сам был одновременно режис­сером, автором и главным исполнителем.

Многое не нравилось Улыбышеву в этом беззвуч­ном и стремительном фильме. Многое надо было еще переделать. Но главные герои и события были уже созданы, и теперь автор и режиссер волей-неволей должен был следовать по тому пути, по какому он их толкнул силой своего характера. Очень может быть, что ему встретятся еще и не такие болота и чащобы, какие представлялись сейчас, но сойти с выбранного пути было, в сущности, уже невозможно, ибо это при­несло бы полное поражение и крушение всех надежд. Если он и раньше не верил, будто есть умные люди, которые занимаются наукой и ее проблемами из чест­ного интереса к ней, из благородных побуждений, о которых они столь часто говорят, то теперь, когда он убедил себя, что Орленов сопротивляется только из ревности, он больше вообще никому не хотел верить. Беда лишь в том, что если и другие думают точно так же, как сам Борис Михайлович, то их труднее окол­пачить. Тут поневоле вспомнишь Наполеона: «Ошибка хуже преступления!»

От размышлений его отвлек надоедливый стук в дверь. Кто-то просился к нему робко, но настойчиво. Борис Михайлович выпрямился в кресле и крикнул:

— Войдите!

Вошла Чередниченко, и он невольно приподнялся с кресла.

Марина Николаевна никогда не заходила в его кабинет, если знала, что директор один. На совещания она приходила как можно позже, уверенная, что остальные уже собрались. В этом был виноват сам Борис Михайлович. А ведь он нравился Марине. Она этого и не пыталась скрывать. Может ли случиться, что нечто подобное произойдет и с Ниной Сергеевной? Не слишком ли сильно нажал он на пружинку и в этот раз? Может быть, переменились времена и нравы? Может быть, женщины этого нового поколения не столь податливы на обещания лучшей жизни? Ну, а раньше-то они были податливее? Как произошло, что его бывшая жена, для которой он создал, казалось бы, все мыслимые удобства, все-таки ушла от него, пред­почтя довольно бедную жизнь провинциальной актри­сы? Конечно, он может говорить, как он и делает, что ее увлекла склонность к искусству… Но на самом-то деле, — он это точно знает, — она ушла обратно в театр только потому, что ничего другого не умела. А она ушла бы и в экономисты или в счетоводы, лишь бы уйти… Почему же это произошло? Но додумать он боялся, лучше было обвинять во всем её.

— Садитесь! Я вас слушаю, — холодно произнёс он.

— Борис Михайлович, я хочу попросить вашего разрешения временно приостановить работу на ветро­станции…— сказала Чередниченко, не присажи­ваясь.

Улыбышев старался не слишком глазеть на девушку. Однако он заметил, что Чередниченко как-то поблекла со вчерашнего дня. Что бы могло ее расстроить? Или она опять больна?

— Пожалуйста, пожалуйста, — заговорил он доб­родушно. — Если вы нуждаетесь в отдыхе, я могу пересмотреть график отпусков.

— Нет, дело не в отпуске, — прямо глядя в глаза ему, со своим обычным холодным спокойствием ска­зала Чередниченко. — Я хочу на время перейти в ла­бораторию токов высокой частоты, чтобы помочь Орленову. Вы не возражаете?

— Орленову? — Улыбышев не мог скрыть своего удивления. — Но Орленов ничего не говорил мне… И потом, после его вчерашнего выступления…

— Его вчерашнее выступление показало только то, что он не понял вас. Может быть, со временем он еще поймет? — она несколько неуверенно пожала пле­чами. — Во всяком случае, именно после вчерашнего выступления он обязан закончить свой прибор точно в срок. Если вы не возражаете, я помогу ему. Моя работа потерпит, тем более что у меня появились некоторые новые мысли. А для филиала будет лучше, если ваша машина будет снабжена всеми необходимыми приборами. Да и Орленов, возможно, станет по­мягче.

Улыбышев невольно задумался. Чем черт не шу­тит! Может быть, она и права. Сама Чередниченко не участвовала во вчерашнем неприличном споре. А вдруг она сумеет внушить Орленову чувство некоторой по­чтительности или просто, жалеючи, предупредит его, что в борьбе с директором нетрудно сломать голову? После недолгого молчания Улыбышев сказал:

— Ну что ж! Пожалуйста! Не возражаю. А с ним вы уже договорились?

— Нет еще. Я зашла к вам, чтобы попросить официального распоряжения. Вы знаете, как он само­любив.

Так! Тут было что-то интересное. Ей надо работать с Орленовым, но она боится заговорить с ним самим. Для чего же ей это нужно? Конечно, не из боязни — успеет он или не успеет сделать прибор для трактора. Очевидно, она боится за автора прибора. А тогда она сделает все, чтобы Орленов уцелел. Ну разве не прав Борис Михайлович, считая, что у каждого человека есть свое «двойное дно»? Все дело в том, чтобы во­время выяснить, что же хранится на втором дне души!

— Но такой переход, видимо, задержит вашу диссертацию? — любезно напомнил он.