Наконец, когда часы показывали пять часов без четверти, они пошли в последний раз преклонить колени перед распятием. Когда они встали, оставалось только время поцеловаться.

Генрих бросился из комнаты, но тогда Цецилия так сильно вскрикнула, что он воротился. Сказали последнее слово, дали последнюю клятву, канула последняя слеза, раздался последний поцелуй — Генрих вырвался, из ее рук и убежал.

Цецилия нагнулась на перила лестницы и следила за ним глазами, потом побежала к окну, чтобы видеть, как он сядет в кабриолет; Генрих приметил ее у окна и кланялся, маша шляпой.

Кабриолет удалился по улице Сент-Оноре. Экипажи остановили его на минуту, и Генрих высунулся, сколько мог, и махал Цецилии платком.

Потом в темноте он видел у окна тень и платок, ему отвечавшие.

Кабриолет пустился в путь, но Генрих оставался в прежнем положении до тех пор, пока кабриолет не повернул на другую улицу, тогда он опустился на свое место и зарыдал.

Он был так же отделен от Цецилии, как если бы между ними был целый Атлантический океан.

Со своей стороны, видя, как скрылся за углом улицы Сент-Оноре кабриолет, увезший Генриха, Цецилия почти без чувств упала на стул.

Через десять минут постучали в дверь: это был разносчик писем, принесший ей письмо. Цецилия взглянула на адрес и узнала почерк Генриха. Она радостно вскричала, отдала рассыльному все, что было у нее в кошельке, и побежала к себе в комнату, вся дрожа от этого неожиданного счастья.

Да, счастья, потому что, когда любят той первой любовью, укрепляющей в самой глубине души те пламенные корни, которые не может потом вырвать никакая другая любовь, в это время исчезают все переходные чувства, и все есть или блаженство, или отчаяние.

Молодая девушка, вся дрожа, распечатала полученное ею письмо и, плача, смеясь, прочла следующие строки:

«Милая Цецилия, я приехал на почтовый двор в ту самую минуту, как почтовая карета трогается с места; несмотря на то, стоя на каретной подножке и вырвав страницу из своего блокнота, пишу вам эти строки.

Я вас люблю, Цецилия, как еще никогда не любило сердце смертного. Вы для меня все: здесь, на земле, — моя жена, там, на небе, — мой Ангел-хранитель, везде — моя радость, мое блаженство. Люблю! Люблю!

Карета едет, еще раз простите!»

Это было первое письмо, которое Цецилия получила от Генриха. Она прочла его, потом перечла десять раз, потом встала на колени перед распятием и стала молиться, как будто для того, чтобы поблагодарить Бога за то, что была так любима.

В тот же вечер Цецилия начала составлять узор своего платья. Ей казалось, что чем скорее она будет работать, тем скорее возвратится Генрих. Узор состоял из самых лучших цветов, рисунки которых сохранились в ее альбоме; это были друзья ее, подруги, которых она приглашала на будущее празднество своего счастья.

Время от времени Цецилия останавливалась, чтобы снова прочитать письмо.

В ту же ночь узор был окончен.

Цецилия легла, держа в руках записку Генриха, а руку положив на сердце.

Проснувшись, Цецилия некоторое время не могла собраться с мыслями; ей казалось, будто она видела во сне, что Генрих не уехал, но действительность представилась уму ее, и она, как вчера, обратилась к записке, своему единственному утешению.

День прошел тихо и скучно. Спустя пять месяцев это был единственный день, который Цецилия провела, не видавшись с Генрихом. Взяв в руки карту Франции, она следовала за ним по дороге, стараясь угадать, где он был в ту минуту, как она об нем думала.

Что касается до маркизы, то она была решительно та же, то есть беззаботная эгоистка. Так как Генрих гораздо больше был занят Цецилией, нежели ею, она о нем не жалела; однако надобно сказать, что она отдавала справедливость Генриху и любила его столько, сколько могла любить чужого ей человека.

Следствием этого было то, что у Цецилии не было никого в мире, с кем бы она могла разделить тоску отсутствия Генриха; не было ни одного ответа, ни одного слова утешения на слова ее грусти; не было сердца, которому бы она могла излить свое сердце; поэтому она, по привычке, ушла в себя; если же она очень страдала, она думала о матери и плакала или помышляла о Боге и молилась.

На следующий день, в девять часов утра, разносчик писем постучался в дверь; он принес другое письмо от Генриха. Цецилия узнала почерк и так живо выхватила письмо у него из рук, что он улыбнулся поспешности молодой девушки.

Вот в чем состояло второе письмо:

«Карета на минуту остановилась, и я пишу вам.

Я в Абевиле, в той самой комнате, где мы вместе завтракали, когда ехали в Париж. Милая Цецилия, я сел на то место, где вы сидели, может быть, на тот же самый стул и пишу вам в то время, как остальные путешественники жалуются на довольно плохой обед, продолжая есть.

С тех пор, как мы расстались, я ни на одну минуту не переставал о вас думать. Правда и то, что я еду по той же дороге, по которой ехал с вами, и, стало быть, весь полон воспоминаниями. Я узнаю всякую станцию, где останавливалась карета и я выходил, чтобы спросить у вас о вашем здоровье. Увы! Около меня нет никого, кем бы я интересовался: я сижу с двумя путешественниками, на которых я даже не взглянул и не сказал им ни одного слова.

Правда, что всю дорогу я разговариваю с вами, Цецилия; ваш голос говорит в моем сердце, и я ему отвечаю; мне кажется, что я унес с собой ваше эхо. Не оставил ли я вам чего-нибудь подобного, и нет ли хоть немного меня в вашем сердце, так как вы вся в моем?

Меня уверяют, что вы получите это письмо завтра, в девять часов утра. Цецилия, в девять часов утра подумайте обо мне, закройте глаза, вспомните Булонский берег: я буду у подошвы крутояра, на валунах, слушать это великое и могучее море, рокот которого производил на нас такое сильное впечатление, когда мы слушали его вместе. Я не говорю вам, что буду думать о вас; я повторяю: вы во мне, вы составляете часть моего существования, я люблю вас так же, как живу; кажется, всякий удар моего сердца выговаривает по слогу ваше имя.

Прощайте, Цецилия, только отсутствием измеряется сила привязанности.

Я буду писать вам из Булони, где остановлюсь только на несколько часов; чем больше я спешу удалиться от вас, тем больше ускоряю время своего возвращения.

Ваш Генрих».

Это письмо доставило много радости Цецилии; прежде всего, она не ожидала его; потом в нем заключались те вековые истины сердца, которые надобно беспрерывно повторять; наконец, оно доказывало Цецилии, что Генрих беспрерывно думает о ней, так же, как она думает о нем.

Бедняжка считала часы проходившего дня и минуты наступавшего; можно было подумать, что вся жизнь ее зависела от этого письма из Булони.

Она вышивала прелестное платье, но с ужасом замечала, что шитье ее, если следовать рисунку, займет у нее по крайней мере семь или восемь месяцев. А по самым строгим вычислениям молодых людей, Генрих должен был возвратиться через шесть месяцев. Стало быть, Цецилия опоздает.

Что касалось маркизы, то можно было подумать, что для нее не было ни пространства, ни океана, ни бурь; она говорила с той уверенностью старых людей, которые обыкновенно рассчитывают на годы, когда им едва принадлежит несколько дней.

Через день, проснувшись в пять часов утра и желая глазами ускорить ход маятника, дрожа при малейшем шуме, Цецилия в девять часов получила письмо следующего содержания:

«Я в Булони, милая Цецилия!

Я поместился в маленькой комнатке, которую вы занимали, стало быть, я опять с вами.

Я приказал позвать госпожу д'Амброн и говорил о вас.

Мы еще связаны невидимыми, но действительными связями; пока я буду видеть места, где я видал вас, мне все будет казаться, что вы подле меня; когда я оставлю Англию, чтобы отправиться в Америку, как ныне оставлю Францию, отправляясь в Англию, вы будете подле меня как ангел.

Здесь вы еще видимы для глаз моих; там вы будете видимы только моему сердцу, но где бы я ни был, я буду смотреть на небо, уверенный, что небо было прежде и будет впоследствии вашей родиной.