Он ушёл, и больше я его никогда не видел.
Нельзя так жить, нельзя!
— Ну, как твоё собрание? — спросил отец.
При этих словах я, наверное, стал красней своего галстука. Не в силах ни соврать, ни признаться, только покачал головой отрицательно.
— Что такое, что случилось?
В наступившей тишине передо мной вдруг раскрылась вся глубина падения. Как настоящий пионер, организатор ребят, думал совершить подвиг, помочь деревенским мальчишкам и девчонкам приобщиться к новой жизни, освободиться от кабалы, поддержать друг друга, а вместо этого заигрался с Парфенькой. И во что же? Как маленький, играл в пионеры! Ну, хотя бы в комсомольцы…
Особенно нехорошо стало на душе, когда вспомнил про тонкие синеватые руки девочки, сидевшей за ткацким станком, лица которой даже не видел.
Я почувствовал себя вдруг ужасно виноватым именно перед этой девочкой, которая сидела, согнувшись над тканьём, не зная игр, не видя солнца, речки, леса…
— Да что случилось, что с тобой? — встревожился отец.
— Ай Маша обидела? Она ведь бой-девка, — пытался пошутить дядя Никита.
Я пропустил его странную шутку мимо ушей.
— Ничего не вышло, — сказал я замогильным голосом. — И не выйдет… Не получается пионеров в деревне…
— Да что тут — ребята из другого теста?
При слове «тесто» меня бросило в дрожь.
Да, виновато тесто! Это совсем не то, что готовый хлеб…
Вспомнилось всё пережитое за последние дни. И почему-то показались не такими страшными и привидения и лешие по сравнению с тем, что испытал вчера. Потому что до этого я вёл себя хоть и не всегда правильно и совершал ошибки, но был честен перед собой, не трусил, а сегодня схитрил, поступил не по совести.
Отец не сразу разобрался, в чём дело.
— Конечно, мы явились не на готовенькое! Не замесив теста, хлеба не испечёшь! Зато уж, если круто замешано, хорошо пропечётся. Так народ говорит!
— Я же не домесил, папа!
— Ну, не с одного разу… Это дело нелёгкое. Побольше дрожжей молодых, новая деревня взойдёт, подымется!
— Оно пыхтит!
— Да, да, и запыхтит паровоз революции! Стронет с места деревню!
Очевидно, отец думал о чём-то своём и не мог себе представить, что я месил настоящее тесто!
— Да совсем не то, папа! Они же в кабале у этого теста, у квашни, у домотканых штанов… Понимаешь? Им некогда быть пионерами!
— Некогда?
— Ну да!.. Потому что родители у них недружные! Вот работали бы все вместе, как вы в типографии, тогда другое дело! И здесь хлеб надо продавать в булочной, как у нас. И холст на штаны — в лавке! И вообще, совсем не так надо жить ребятам! Попробуй настоящее тесто помесить, так узнаешь!
Отец только развёл руками — при чём тут штаны в лавке? Какое тесто?
В моих сбивчивых словах скорее всех разобрался дядя Никита.
— Эх, брат Иван, нет жизни не только нам, но и нашим детям! А Кузька — ведь это мудрец, стойкий, рассудительный; из него бы учёный… А Ванька-нянька — это же певец, ты бы слыхал, как он поёт, когда люльку качает! Заневолили мы ребят! Пропадают таланты! Нет, так дальше жить нельзя. Не для нас, так хоть для счастья детей надо этой жизни дать бой!
И он взмахнул рукой, как саблей.
Отец встал из-за стола и, забыв о своих немощах, быстро заходил по избе.
— Эх, брат, был бы я человек партийный, я бы здесь у вас остался! Я бы нашу Лыковку в новую веру привёл. Я бы кулачью показал… А то, поди, радуются гады — вывели, мол, из строя главного заводилу… отделались от рабочего человека кулацкой смекалкой. Но не тут-то было! Вы звери — хитрее, да мы люди — умнее! — Ион стукнул кулаком по столу. — А ты не тужи, — сказал он мне. — Большое дело устроится, и все малые на свои места станут. Если отцы не оплошают, дети свою долю найдут!
Хоть это было и не совсем понятно, но я как-то успокоился. Меня вдруг свалило в сон. А когда проснулся — владело какое-то хорошее чувство уверенности, что всё поправимо, что совсем я не трус и вовсе не плохой мальчишка.
И, когда отец предложил сбегать на речку и выкупаться как следует, пока собирают завтрак, я помчался к берегу Лиски как на крыльях, надеясь там увидеть ребят, которые становились всё милей сердцу.
Когда человек тонет
Едва ли найдётся в мире такая удобная для купания речка, как Лиска, кольцом огибающая деревеньку Лыковку. Быстро течёт она, разбежавшись по мелкому песку, так что каждую струйку видно. Глубина по щиколотку. Ложись, ребята, поперёк, запруживай её своими телами. А ну, прорывай, речка, живую плотину. Надувайся, подпирай кого под живот, кого под спину. Держись, ребята, не уступай, упирайся в песок руками и ногами… Вот уже поднялась вода, вот начинают перекатываться через ребят её струи. И вдруг не выдержал кто-то — вырвался из ряда. И покатила его вода, хлынув валом. С визгом, с криком порушилась и ожила вся плотина. Иные покатились до самого омута, кто-то, вскочив на ноги, гонится за ними вприпрыжку. И все разом ныряют в омуток вниз головой, только пятки сверкают да пенится вода.
Много испытал я в своей жизни прекрасного, но лучшего удовольствия ещё не знал.
И отдавался забаве деревенских ребятишек со всем пылом.
В это утро, пользуясь наказом отца «выкупаться как следует», я несколько перекупался. Кожа почему-то посинела и покрылась пупырышками. А зубы стали постукивать друг о друга.
— Эй, ребята, — крикнул рассудительный Ванька-нянька, оставивший спящего малыша на берегу под ракитой, — кончай купаться, пошли гонять дрогача!
Это означало, что, зазябнув после купания, нужно прогонять дрожь игрой в пятнашки. Я с удовольствием занялся игрой. Вначале казалось, что деревенские слишком больно пятнаются, а потом попривык.
Не успели ребята разогреться и прогнать «дрогача», как с реки послышался страшный крик:
— Тону, спасите!
Мы сразу очутились на берегу и увидели в большом омуте, где раньше была водяная мельница, рыжую голову, которая то погружалась, то выныривала. Тонул Гришка. Он пускал пузыри, хлюпал и временами издавал хриплый крик: «Тону!»
Никого взрослых поблизости не было. Ребята замялись. Хоть рыжего Гришку никто и не любил, но всё же тонул человек…
Все так перекупались, что никому в воду лезть не хотелось. Я не мог сейчас на речку и смотреть без отвращения — ещё не прошли на коже мурашки.
— Ведь потонет, вражина! — сказал Ваня.
— Как есть, — подтвердил Парфенька. — Вот рыжий дурак, не купайся один, дружись со всеми! — пожурил он утопающего.
Завидев ребят, Гришка закричал ещё истошней и стал погружаться и выныривать всё чаще, изо всех сил пуская пузыри…
— Как же быть, ребята, а?
— А тебе чего? Он твой враг, — сказал Парфенька.
— Нет, у пионеров так не полагается! Человека надо спасать!
Я как был, в трусах и в галстуке, бросился в ненавистную воду.
Если бы не Маша…
Донырнул до утопающего сразу и только коснулся его, как Гришка ухватился за шею. Я, потеряв дыхание, опустился под воду. И как это неловко получилось! Ведь знал же, что утопающие очень опасны. Они с испуга могут так схватить своего спасителя, что и его потопят.
Надо всегда подплывать сзади, ловко хватать затылок и, прижав к груди, буксировать утопающего к берегу. Этому учил меня вожатый. А если будет цепляться и топить, хватать за шею, следует дать тумака…
Поздно! Обезумевший Гришка держал за шею, как клещами, и мы вместе погружались под воду.
Но, оказывается, погружался я один, а Гришка, зажав мою голову под мышку, отлично держался над водой, продолжая кричать: «Тону!»
Однако он уже не тонул. Пускал пузыри и захлёбывался я. Из последних сил колотил Гришку кулаками в грудь и в живот, пытался высвободить шею. Ничего не помогало. Не в силах больше терпеть без воздуха, раскрыл рот, глотнул воды, и это меня погубило. Сознание помутилось, руки и ноги ослабели, и я пошёл на дно, потянув за собой Гришку. У самого дна Гришка вдруг разжал руки, отпустил меня и всплыл, как пробка.
