– Ну, спаси, Господи, в добрый путь! – перекрестилась на дорожку колдунья.

Кругом пока все было тихо – никто не крался, сопя, не шуршал камышами, не хрустел в лесу сучками‑ветками.

Первым, осторожно ступая, шагал проводник – Сермяшка, – за ним – протопроедр, замыкала шествие Миколаиха‑ведьма. В темноте идти было страшно, гать под ногами пучилась, колыхалась, так что пару раз и сам‑то «Сусанин» едва не упал, хорошо Алексей успел схватить за рубаху:

– Эй‑эй, осторожнее, парень! Где там пень‑то? Не показался?

– Не… далече еще.

Далече… Там, где пень, имелось небольшое сухое и твердое место, поросшее кривыми сосенками и высокой осокою, там можно было б передохнуть, отсидеться до утра, коли ничего б не вышло. Да и что говорить – Миколаихе‑то с сыном ведь тоже потом в обратный путь. Вот поутру б и пошли…

Чу!

– А ну‑ко, стойте все!

Зло прошептав, Алексей прислушался, насторожился – снова показалось, идет кто‑то сзади по гати, осторожненько так пробирается… Да нет, не осторожно – вон как захрустел, черт рогатый!

Лось!

– И что ему тут делать?

– Попить, наверное, пришел…

– Нашел, куда явиться. Реки ему мало.

Ин, ладно – лось так лось. По прикидкам Алексея, не так уж и далеко уже до пня оставалось, лишь бы проводник не подвел, не завел бы… Впрочем, куда тут завести‑то еще? Некуда деться с гати!

– Тут еще новая есть гать‑то, – обернувшись, прошептал пастушонок. – Недокладенная. Как бы на нее невзначай не забрести – уж тогда точно сгинем.

– Сгинем, сгинем, – злым шепотом произнес молодой человек. – Не каркай! Лучше вперед смотри, пня там нет ли?

– Ой!

Проводник явно сунулся куда‑то в сторону, едва не угодив в трясину… однако не угодил, выбрался без посторонней помощи. Обернулся, зашептал возбужденно:

– А гать‑то новая – докладена! Ктой‑то жердины к островку проложил… вона, где пень.

– Ну, жердины так жердины, – услыхав про пень, Алексей обрадовался, да и сам уже, присмотревшись, заметил впереди островок, торчавший черным бугром посреди залитой туманным светом месяца трясины.

Вот и пень, наконец – корявый, родной. Осока кругом – в полчеловечьего роста. И месяц раскачивается, как ятаган в нервной руке. И звезды. Да еще туманок над трясиной поплыл… а не было ведь его, тумана‑то. Самая колдовская ночь начиналась! Неужто не получится, неужто не выйдет? Да нет – должно.

– Ну? – Алексей поворотился к ведьме. – Пришли уж. Колдуй!

А та уже раскладывала прямо на пне свои причиндалы – травы пахучие, какие‑то тускло блестевшие в свете луны черепушки, косточки… бубен!

В него и ударила заячьей лапой! Гулко так:

Бумм!!!

– Сермяшко, отвернись, а то сгинешь!

Пастушонок поспешно поворотился спиною, ну а уж потом – началось!

Три раза ударив в бубен – Бумм! Бумм! Бумм! – ведьма гулко ухнула, быстро скидывая с себя всю одежду… Красивая была баба – даже сейчас, ночью, и то видно! Ах… в иное бы время…

Голая колдунья, упав на колени, распростерлась пред пнем, вытянув руки:

– Ой да ты Перун, Перун‑батюшка! Ой да прими мово моление, мово моленье, тебя славление!

Алексей, уж на что был на взводе, а присвистнул: ну, нате вам – Перун! Нет, правильно игумен Варфоломей велел схватить эту бабу! Язычница! Как есть – язычница. Волхвица!

И сразу вроде бы как‑то сделалось темнее, страшнее, и туман вдруг загустел, поплыл на островок косматыми плашками, и кто‑то – казалось – завыл, заухал, захохотал совсем рядом. От таких премерзких звуков отрок Сермяшка – несмотря, что ведьмин сын! – затрясся, запричитал, закрестился:

– Господи, Господи, спаси и помилуй!

А Василиса, словно и не видела никого, делала свое дело. Молодая красивая баба. Ведьма. Вот встала… нет, вскочила, вспрыгнула на ноги, словно почуявшая добычу волчица, снова ударила в бубен, провела себя по тугим грудям заячьей лапою, закружилась волчком:

Ой, Перун, Перун,

Перун‑батюшка!

За горою, за крутой,

За рекой, за быстрою,

Стоят леса дремучие.

В тех лесах огни горят,

Вокруг огней люди стоят

Люди стоят, Перуна славят!

Ой, да ты Перун, Перун,

Перун‑батюшка!

Чем дальше, тем больше неистовствовала волхвица, вилась вьюном, скакала, кружилась, и бубен бил уже так часто, что звуки ударов сливались в один громкий гул. А Сермяшка, несчастный пастушонок, в страхе пополз в осоку, там и укрылся, дрожа, лишь одни босые пятки торчали…

Ой, Перун, Перун,

Перун‑батюшка!

Ты пошли грозу,

Грозу‑молнию!

Признаться, и Алексею тоже было не до смеха – уж больно жуткое зрелище представляла собою колдующая ведьма! Жуткое и – одновременно – притягательное. Ах, как прыгала, как кружилась волхвица, как извивалась, валялась по земле, едва не скатившись в трясину… А грозы меж тем все не было, и в чистом небе холодно мерцали звезды.

Ведьма посмотрела вверх, запрокинув голову, и темные, густые волосы ее развевались за спиной лошадиной гривой, хотя никакого ветра не было.

На миг застыв, колдунья вдруг изогнулась, сладострастно поглаживая себя по бедрам и, казалось, прожгла Алексея взглядом:

– Семя! Перун требует семя!

Ничего уже не соображая, молодой человек, словно и впрямь заколдованный, медленно подошел к ведьме. Та ухмыльнулась, заухала и, отложив в сторону бубен, мигом стащила с него всю одежду… Изогнулась:

– Возьми, возьми меня!!! Дай Перуну семя!

Нет, никогда еще протопроедр не занимался любовью в таких условиях: посреди болота, звездной холодной ночью… Впрочем, он сейчас и вовсе не чувствовал холода… Лишь горячие бедра колдуньи, лишь тугую грудь… Эх…

Волхвица стонала, изгибалась все быстрее и быстрее, а молодой человек чувствовал себя несомым каким‑то жутким колдовским вихрем, несомым неведомо куда…

– Перу‑у‑у‑ун! Перун‑батюшка‑а‑а‑а‑а!!!

Ах, какая ж все‑таки женщина! Какая…

И вдруг грянуло! Громыхнуло!

Прямо с чистого неба!

Алексей непроизвольно поднял голову, увидев, как заволокли, сожрали звезды и месяц черные густые тучи.

Сладострастно‑алчно блеснули широко распахнутые глаза ведьмы, плеснула синяя молния, кто‑то страшно закричал совсем рядом, в осоке… Сермяшка? Нет, крик был не детский, мужской…

И снова ударил гром, прямо над головою. Алексей закрыл глаза…

Глава 10Октябрь. Окрестности МценскаБеглец

План Сторешникова был не так человекоубийствен, как предположила Марья Алексеевна…

Н. Г. Чернышевский.

Что делать?

…а когда открыл, было уже утро. Он спал в одежде прямо посреди болота, на островке, привалившись спиною к пню, а вокруг, насколько можно было судить, никого не было. Ни волхвицы, ни сына ее, Сермяшки… Что же, привиделось все? Не было никакой ночи? Тогда как же он здесь оказался?

Алексей внимательно осмотрелся, прошелся осокою… обнаружив там наборный поясок из тонких золоченых пластин. Такие любили когда‑то носить щеголи в Константинополе. Впрочем, как и в русских землях. Богатый поясок, ничего не скажешь. Верно, потерял кто‑то.

Интересно вот… Интересно…

Окончательно придя в себя, молодой человек быстро зашагал гатью, хотелось поскорее узнать – получилось ли, вышло, не привиделось?

Денек зачинался славный, погожий, какие выпадают иногда золотой осенью, бабьим летом: хоть и зябко еще, и туман по оврагам стелется, а видно уже – к полудню разжарит. Быстро миновав гать, Алексей присел передохнуть на краю болота, на поваленное дерево, присел и услыхал вдруг где‑то в небе какой‑то быстро приближающийся звук. Звук очень даже знакомый! Он приближался, становился все громче, и вот уже прочертила трясину стремительная темная тень.

Вертолет! Желто‑синий милицейский «Камов». И низко летит – к дождю, наверное. Протопроедр усмехнулся – ну, не к дождю, а, верно, кого‑то ищут – каких‑нибудь пропавших грибников‑ягодников или, уж чего хуже, сбежавших преступников. Все равно, что этак, что так – плохо! Таиться надобно. Хотя, с другой стороны, а чего таиться‑то? Ведь получилось все! Вышло! И вертолет тому – лучшее доказательство. Значит… Значит, не привиделось все – ночь, бубен, алчная до любви волхвица… Волхвица…