Лётцен, 10 января 1943

Днем прибытие в Лётцен, тут же заказал разговоры с Кирххорстом и Лайснигом. В семь часов узнал от Перпетуи, что мой добрый отец, как я и предчувствовал, скончался. В среду его должны похоронить в Лайсниге; итак, я еще успеваю, что меня очень успокаивает.

Как часто в последние дни я подолгу думал о нем, о его судьбе, его характере, его человечности!

В спальном вагоне, 11 января 1943

Хлопоты в Лётцене, где резко похолодало. Вечером отъезд в Берлин. В поезде полковник Ратке, шеф управления армии. Разговор о положении под Ростовом, которое он считает поправимым. Потом о войне вообще. Первые же три оценки выдают сторонника другого лагеря, и разговор вежливо касается общих мест.

Кирххорст, 21 января 1943

Взгляд назад. Во время поездки в Лайсниг 12 января я глядел на лица соседей в вагоне — бледные, неестественно опухшие; такая плоть — приманка для злостных, разрушительных болезней. Большинство дремали, измотанные до крайности.

«Немецкое приветствие», главный знак добровольного принуждения, или принудительной добровольности. Человек совершает его при входе в купе или выходе из него, проявляясь, так сказать, индивидуально. Но окружающие, оставаясь при этом анонимными, не отвечают. Подобная поездка — достаточное поле Для изучения уловок, на какие способна тирания.

В Лайсниге после краткой встречи с братьями сразу отыскал кладбище, где привратница дала мне ключ от склепа. Были уже сумерки, когда я раскрыл ворота. В открытом гробу на возвышении, во фраке — отец, чужой, торжественный. Я медленно приблизился, зажег свечи справа и слева от изголовья. Долго всматривался в сильно изменившееся лицо. В особенности нижняя часть — подбородок, нижняя губа — были чужими, незнакомыми. Отойдя влево, я разглядывал лоб и щеку, на которой был виден хорошо знакомый мне шрам от сабельного удара в виде красной черты; и мне удалось все вновь соединить — я видел его, как уже бесчисленное множество раз, разговаривающим в своем кресле после еды. Радость видеть отца, прежде чем земля скроет его от меня. Мысль: знает ли он что-нибудь о моем присутствии? Я коснулся его похудевшего плеча, холодной руки, на которую упала слеза, чтобы растаять на ней. Что означает это всепоглощающее молчание, которое окружает мертвых?

Затем возвращение и чай в старой, так хорошо знакомой столовой с разговорами о нем. Он заболел в первые дни Рождества и лег в постель, проведя до того несколько дней на софе. «Ну, вот видите, дело идет к концу», — сказал он вскоре. Состояние быстро ухудшалось, так что врач велел отвезти его в больницу, где поставили диагноз: двустороннее воспаление легких.

У Фридриха Георга было ощущение, что там он полностью погрузился в себя и не находил времени, чтобы принимать посетителей. «Садитесь» и «Воды» — были последние слова, которые он от него услышал. Он видел его еще в пятницу днем. По словам медсестры, он умер в час ночи. То есть это было в тот же час, когда во время поездки в Армавир мне показалось, что я вижу его глаза. Меня также поразило, что, перелистывая теперь свои дневники, я обнаружил, что год тому назад именно в это же время проснулся от тоски, так как мне приснилось, что он умирает.

Он умер в семьдесят четыре года, будучи на десять лет старше своего отца и на десять лет моложе своей матери, и это вновь подтверждает мое мнение, что один из методов, каким можно вычислить конечный возраст человека, состоит в том, что берут среднее между датами жизни родителей, при условии, что они умерли своей смертью.

Вечером я спал в его комнате, где он охотно читал в постели при уютном свете лампы или играл в шахматы. Еще лежали книги, которыми он занимался в последние дни, на ночном столике — «История греков» Егера,^{112} труды о чтении иероглифов, шахматные задачи. Здесь я чувствовал себя близким ему, ощущал сильную боль, разглядывая всю эту благоустроенную домашность, библиотеку, лабораторию, подзорные трубы и аппараты, — так, уже в последние дни жизни он велел установить в особой комнате в подвале дома рентгеновский аппарат для просвечивания грудной клетки. Дом — продолжение нашего естества, это оболочка, которую мы организуем вокруг себя. Когда мы умираем, теряется и его форма — точно так же, как и тело ее теряет. Но тут все еще было свежо, каждый предмет еще помнил прикосновение его рук.

На следующий день состоялось погребение, в котором, как он и желал, участвовала только его семья. Мы еще раз, как я до того, коснулись его руки. «Какая холодная», — сказала мама.

Записываю, что по возвращении домой меня охватила неистовая веселость. Эта древняя человеческая черта существует в порядке следования мистерии, которую мы давно забыли.

В субботу я поехал на несколько дней в Кирххорст. В поезде нас четырежды проверяли, один раз — криминальная полиция.

Кирххорст, 22 января 1943

Я углубился в новые работы Фридриха Георга, которые мы обсуждали с ним на прогулках в Лайсниге: «Титаны» и «Ветер с запада», в котором я нашел много не известных мне стихотворений, среди них «Зимородок» и «Автопортрет». В его стихах о животных царят магическая проницательность и покой, совершенно отличные от импрессионистического восприятия этих существ его непосредственными предшественниками. Здесь в лирике выступает принцип, давно воплотившийся в живописи.

Среди почты письмо от одной корреспондентки под псевдонимом Огненный цветок, сообщающее о новогоднем сне, в котором ей явилось название города Тодос или Тодсо. Памятуя о сне, она отказалась от поездки в Ганновер 3 января в определенном поезде, потерпевшем затем крушение. Тосдо она расшифровывает как «so Tod».[106]

Кирххорст, 23 января 1943

Чтение: «Les Aventures de Lazarille de Tormes»[107] ^{113} — прекрасно иллюстрированное Рансоннетом и в 1801 году в Париже напечатанное у Дидо-младшего издание. Бумага, печать, переплет и гравюра — все способствует наслаждению содержанием.

Затем продолжение «Histoires Desobligeantes»[108] Леона Блуа. Здесь я нашел следующее предложение, вторящее основной мысли «Мраморных скал»: «Я сильно подозреваю, что этот мир устроен на манер гнусной живодерни».

Но это означает также и его задачу.

Берлин, 24 января 1943

Со вчерашнего дня краткое пребывание в Берлине, где я снова остановился у Карла Шмитта и принимал сегодня участие в обычном возложении венка кавалерами ордена «За мужество» у памятника Фридриху Великому с тем ясным чувством, какому суждено проявиться здесь в последний раз. Прекрасное высказывание Мюрата — «Я ношу орден, чтобы в меня стреляли» — мне хочется употребить, когда я обдумываю свое положение, в перевернутом виде. Еще это талисман.

Сильные разрушения в Далеме. В последний налет разрушило не только дома, но и сорвало крыши и разбило тысячи оконных стекол. Воздушные потоки ведут себя довольно странно; так, в соседнем доме воздушную волну протянуло под балконной дверью, оставшейся незадетой, а внутри комнаты ею разнесло табурет у рояля.

Прогулка в темном парке. Разговор о смерти Альбрехта Эриха Гюнтера, потом обсуждали сон. Карл Шмитт — вовлеченный во сне в разговор о некоторых запутанных обстоятельствах, проявивший при этом осведомленность, вызвавшую у многих одновременно как восхищение, так и недоверие, — сказал мне на это:

— Да разве вы не знаете, ведь я — Дон Каписко!

Прекрасно сказано, ухвачен весь риск и в то же время дурачество, сопутствующее состоянию истинной проницательности.