Вечером в «Нике», затем американские игры.

Париж, 22 октября 1942

Дурная ночь. La frousse. Так как теперь не время говорить о болезни, я разыскал на рю Ньютон французского врача, поддержка которого мне сейчас очень важна, — важнее, чем госпитальные врачи со всей их аппаратурой. Когда он услышал, что я еду в Россию, то не хотел брать гонорара. Говорил от Шрамма по телефону с Риттером.

Днем у Морена, последний раз порыться в книгах; я провел еще один сладостный час в его маленькой антикварной лавке. При этом я обнаружил давно разыскиваемую рукопись Магиуса «De Tintinnabulis»[101] с прилагавшимся к ней трактатом «De Equuleo».[102] Потом «De Secretis»[103] Векеруса, кладезь находок. Потом «Испанское путешествие» Суинберна,^{101} в красном марокене. Наконец, еще процесс против Карла I, в котором я пролистал описание казни; король вел себя очень достойно, он был отрешен от страданий плоти, как пассажир, стоящий на трапе корабля и прощающийся со своими друзьями и свитой перед дальней дорогой.

Книг мне будет не хватать; дивные часы провел я в этих оазисах среди мира уничтожения. Сама прогулка по обоим берегам Сены в своем роде совершенство; время течет здесь спокойно. Нигде она не бывает лучше, чем здесь, ибо в чем была бы ее красота, если б не было книг? Или воды?

Вечером в «Нике», там разговор о скачущем на оглобле маленьком Алькоре. Затем короткая тревога, несколько выстрелов в темноте. Опять американская игра, из тех лабиринтов, в которых бег никелированных шариков зажигает электрические лампочки и суммирует цифры. Старинная игра судьбы в техническом обличье.

Париж, 23 октября 1942

Рапорт об отбытии у Космана и главнокомандующего, сказавшего мне, что в его штабе для меня всегда будет сохранено место. Все были особенно любезны; может, это было всего лишь отражением моей собственной приветливости. «Мир есть мнение», — говорил Марк Аврелий. Генерал — из тех людей, что стали для меня неожиданным подарком судьбы, когда уже было невозможно дышать, Он распространял здесь мои книги, которые не могли быть напечатаны на родине, и вообще ждет от меня многого.

Первая половина дня прошла в передаче текущих дел Нойхаусу; все остальное я запер в сейф, ключ от которого беру с собой.

В церкви на прощание: Сен-Пьер-де-Шайо. Я посчитал добрым знаком, что лестница покрыта красной дорожкой, а высокий портал украшен пологом. Но он был закрыт, пришлось идти через боковой вход. При выходе я заметил, что дверь портала открыта, и, проходя через нее, обнаружил, что все эти украшения предназначались для похорон. Неожиданность открытия освежила меня; я нашел здесь толику иронии, превосходящую сократовскую. Ребус, «сквозь вещи» — это может служить девизом.

Снова на рю Фобур-Сент-Оноре; шагаешь уже по узору ковра прошлого. И на рю Кастильоне, где я на память об этом дне купил печать.

Странно, как часто во время моих прогулок мне попадается изображение черепахи, после того как она мне приснилась. Мы в окружении всех знаков, однако глаз выбирает лишь некоторые из них.

Прощание с Шармиль в «Нике», недалеко от площади Терн. Началась тревога; она, к счастью, скоро закончилась, а то бы я опоздал на берлинский поезд.

Кирххорст, 24 октября 1942

Днем через Кёльн, на разрушенные улицы которого я глядел из окна вагона-ресторана. Останки домов и кварталов, словно дворцы, излучают мрачное величие. Скользишь мимо них, как мимо чуждого ледяного мира: там обитает смерть.

Дюссельдорф тоже выглядел печально, Свежие руины и множество красных заплат на крышах говорили об ураганном налете. Еще один шаг на пути к американизации; на месте наших старых гнезд появятся города, спроектированные инженерами. А может быть, только овцы будут щипать траву на развалинах, как это видишь на старинных картинах с изображением римского Форума.

Вечером Перпетуя встретила меня на вокзале. Шольц давно копил бензин для этой поездки. Рема я отпустил к его жене в Магдебург.

Кирххорст, 2 ноября 1942

Кирххорст, где моя склонность делать записи сильно поубавилась. Я занят по горло; это, наверное, лучшее, что можно сказать о каком-либо месте.

По прибытии сюда чувствуется, что обилие книг, переписки, коллекций подавляет меня. Они требуют, чтобы я незамедлительно занялся ими, при этом я, именно в силу усталости, ясно ощутил, как все существующее живет и зависит от проявляемого к нему участия, от духовной и физической ответственности перед ним. Мы обладаем благодаря особой добродетели, своего рода магнетической силе. Богатство в этом смысле не только дар, но и дарование соответствовать достигнутым пределам. Главное, что большинство внутренне не способно и к самому скромному обладанию, не только к богатству. Даже доставшись каким-нибудь случайным образом, оно все равно ускользает от них бесследно. Приносит еще и несчастье. Тем незаменимее родовое богатство, при котором не только дар, но и способность владеть и свободно им распоряжаться наследуются детьми и внуками.

Разборчивость в отношении приобретаемых нами вещей и благ. Иначе вместо облегчения жизни нам достается роль их сторожей, слуг и хранителей.¹

Погода осенняя, то пасмурная, то снова солнечная. Светлая желтизна тополей, стоящих на дороге в Нойвармбюхен, прекрасно сочетается с бледно-голубым небом, накрывающим наш скромный ландшафт.

Кирххорст, 5 ноября 1942

Ночью сны о древних системах пещер на Крите, которые кишели солдатами, как муравьями. Разрывом снаряда только что смело их тысячи. Проснувшись, вспомнил, что Крит — остров Лабиринта.

Туманный день. На черно-красной кудрявой капусте плотной каймой осела роса, вроде отливающих серебром пузырьков воздуха по краям темно-красных водорослей на дне моря. Первым это заметил Брокес, чей опус вообще изобилует наблюдениями такого рода, где новое осознание природы порой совершенно незаметно вырастает из барочной тяжеловесности; так возникают, проникая друг в друга, переливы цвета голубиного горлышка или муаровой ткани.

Мысль: природа забыла о воздушных гигантах — животных легче воздуха, которые плавали бы в атмосфере, подобно китам в океане. Решая проблему полета более изящными способами, она осталась должником по части создания своего рода естественных дирижаблей.

О привычке стучать по дереву, когда хочешь избежать последствий дурного предзнаменования. Ее происхождение связано, вероятно, с каким-то частным случаем, но вообще подобные обычаи рождаются, как правило, если в них живет символическое содержание. Здесь оно заключается, по-видимому, в органической природе дерева; за него хватаются, как за нечто живое, и в переносе на судьбу имеют в виду течения человеческой жизни во всех ее проявлениях в противоположность мертвому механизму секунд, tempus mortuum.

Бьющееся стекло как символ счастья соответственно означает разрушение механической формы и высвобождение живого содержания.

Кирххорст, 6 ноября 1942

Фридрих Георг пишет мне из Юберлингена о лилиях и эремурусе, луковицы которых он посадил в своем саду в Лайсниге. С большой радостью узнаю, что он окончил не только новый сборник стихов, но и второй трактат по мифологии под названием «О титанах», и вообще, ему хорошо работается. Порой в светлые часы я ощущаю в отношении своей судьбы не только благодарность как человек, которому выпал счастливый удел, но и удивление, что сверх того мне досталась еще и награда в виде нашего братства.