Мы прыгнули в укрытие и переждали бой. Подобные положения видятся мне теперь полукомическими, полудосадными. Возраст или, скорее, состояние, в котором эти вещи кажутся увлекательными, когда стараешься превзойти самого себя, остались для меня в далеком прошлом.

Чтобы выкурить всех из блиндажей, русские притащили наверх противотанковую пушку. Маленькие снаряды, взрывающиеся рядом с целью, готовили много неприятностей. Множество наполовину обезглавленных деревьев подтверждали их силу.

Было тихо, сыро, тоскливо. Люди большей частью спали после бессонной ночи; несколько постов вглядывались в лес. Другие счищали свежую ржавчину со своего оружия. Маленький тюрингец намылился с ног до головы и подставил свое тело под теплую воду, которую его товарищ лил на него из котелка.

Я заговорил с ними, так далеко заброшенными сюда, на край света. Они выдержали тяжелые бои и продвинулись на шаг в этих горах, чтобы здесь окопаться после того, как спала сила атаки. Они давно под огнем и не ждут замены. Ранения, прямые попадания, болезни, вызванные сыростью и усталостью, косят их и без того малое число. Такова их жизнь на грани возможного.

Спускаясь в Шаумян, мы снова прошли мимо лошади, которую видели утром, разделанную ныне до самых костей и кишок. Этим занимаются туркменские солдаты, усердные едоки конины; на позиции было видно, как их желтые лица склонились над котлами с бурлящим гуляшом.

Шаумян сильно простреливается; местность ежедневно под огнем. Одного снаряда достаточно, чтобы развалить хижины, как карточные домики, так что можно изучать их строение; четыре стены — легкая коробка, обмазанная смесью глины с коровьим навозом, и прикрытая тоненькой дранкой крыша. Из бесформенной кучи мусора торчат два предмета: большая каменная печь и железная койка.

В местечке есть железнодорожная ветка; сюда носильщики стаскивают с гор раненых. Но кладбище с частично уже тоже обстрелянными крестами свидетельствует, что и на этой первой станции смерть взимает свою пошлину.

В медицинском пункте в восстановленной хижине мы встретили доктора Фукса, соединившего здесь свою службу с солдатской. Он гостеприимно предложил нам поесть. Пункт никак не помечен; красный крест не имеет здесь никакого авторитета. Только вчера разорвался снаряд в соседнем доме, тяжело ранив одного санитара.

Раненые прибывают скопом; как только вспыхивает бой, тогда много работы. Заболевшие выходят в темноте из леса и являются совершенно обессиленные или просто умирают по дороге. Сегодня утром доктор услышал снаружи: «Да помогите же мне!» — и увидел солдата, влипшего руками в глину и не имевшего сил освободиться.

После еды наш хозяин пожертвовал нам к кофе кусок рождественского пирога, присланного женой. Затем мы попрощались с этим скромным спасателем, само пребывание которого здесь овеяно созидающей силой, какую подобные натуры никогда не утрачивают.

О мифологии: тайна «Одиссеи» и ее влияние в том, что это парабола человеческого пути. За образами Сциллы и Харибды кроется архетип. Человек, над которым тяготеет гнев богов, движется между двух опасностей, каждая из которых страшней другой. Так и стоит он на поле сражения между смертью в бою и смертью в плену. Он знает, что может рассчитывать только на узкое, полное опасности ущелье между ними.

Захоти великий поэт в наше время выразить тоску по покою заброшенного на грань уничтожения человека, ему пришлось бы создать из «Одиссеи» другой эпос или придумать идиллию «Одиссей у Пенелопы».

Куринский, 18 декабря 1942

Подъем на Сарай-Гору, — высоту, вершина которой в руках русских. «Сарай» — слово татарского происхождения, «гора» — немецкое «Berg».

Это объяснил мне молодой переводчик, несший автомат Хойслера, так как местность кишит партизанами. Он — русский немец, отпрыск швабских эмигрантов. Его родители были зажиточными крестьянами в Крыму, под Евпаторией. Потом, как кулаки, они были отправлены в Омск, в Сибирь. Им пришлось оставить сына в возрасте девяти лет. С 1936 года он ничего о них не слышал.

Мы поднимались густым лиственным лесом, состоящим из молодых дубов, осин и буков. Время от времени пробирались сквозь кустарник с ярко-красными и светло-зелеными ветками, пересекали болотные островки с высокими кочками, с которых ниспадали бурые клочья мха. По дороге к нам присоединился один унтер-офицер с топором, отыскивавший себе рождественскую елку.

Спустя два часа мы достигли гребня горы, ниже которого протянулся ряд блокгаузов. Посты были расположены немного выше, чтобы можно было заглянуть по ту сторону склона. Мы обошли всю линию, расположенную в высшей степени удачно. На правом фланге зиял широкий просвет, далее находился туркменский батальон. Здесь унтер-офицер с топором отправился за добычей и через час вернулся с прекрасной елкой, иглы ее с изнанки были как будто покрыты воском.

Мы передохнули у командира роты, сводившего нас затем к еще более высоко расположенному пункту, где русским удалось прорваться две недели тому назад. При этом состав был уничтожен. Могильные кресты венчали высоту; они были обвиты рождественскими розами. Оттуда была видна вершина — лысая глава с бункерами в ближнем кустарнике. Как раз в это время группа снарядов с треском разорвалась рядом с ним. Они вспугнули мощного орла, чертившего спокойные крути над суматохой внизу.

Потом спуск, во время которого местный житель рассказывал о расстреле партизан. Я услышал сзади смех переводчика и внимательнее взглянул на него. Мне показалось, что стали заметнее пергаментный оттенок его кожи, неподвижность взгляда, которые я наблюдал у тех, кто стремится участвовать в таких кровопролитиях. Ставшая автоматической привычка к убийству в состоянии производить физиогномически те же разрушения, что и механический секс.

За чаем у генерала Фогеля, давшего мне конвой до Куринского, так как только вчера после наступления темноты двое связных были застрелены с тыла и ограблены вплоть до рубахи.

Навагинский, 19 декабря 1942

Днем попытка добраться до командного пункта 97-й дивизии. Ее командир, генерал Рупп, ожидал меня у взорванного моста через Пшиш. Мы перебрались через глинисто-желтую реку на надувных лодках. Чтобы добраться до штаба, пришлось пересечь крутой горный хребет, так как ведущий сквозь него туннель из-за взрыва стал непроходимым.

Мы шли густым подлеском, потом по скалам, на которых олени объели все длинные сочные листья. Сотни носильщиков, русских и азиатов, встретились нам на узкой тропе, нагруженные провиантом, материалами и боеприпасами. На склоне при спуске лежал мертвец, облепленный глиной с головы до ног, с которых были украдены сапоги. Лицо его было закрыто длинными черными волосами. Его едва можно было отличить от окружавшей его грязи. Генерал наклонился над ним и пошел дальше, не говоря ни слова. Никогда еще не видел я мертвого человека, по отношению к которому любое пришедшее на ум замечание выглядело бы таким неуместным, как здесь. Предмет, выброшенный на берег морем человеческого безразличия.

В долине мы снова наткнулись на Пшиш. И здесь высокий железнодорожный мост был взорван. Наводнение до тех пор копило принесенные деревья, пока вся конструкция не двинулась в сторону долины. В пролетах ее висели деревья, передки орудий, в ветвях дуба — лошадь с хомутом на шее, кажущаяся в соседстве с этой титанической массой крошечной, как утонувший котенок.

Штаб расположился в будке путевого обходчика. Я остался у генерала, любезного, застенчивого, немного меланхоличного. Мне показалось, что, несмотря на некоторые странности, офицеры его любили. Как Чичиков в «Мертвых душах» объезжал помещиков, так разъезжаю я здесь среди генералов и наблюдаю их превращение в рабочих-исполнителей. Надежды, что среди них появится Сулла или хотя бы Наполеон, следует оставить. Они умеют только приказывать, их можно переставлять и заменять, как части в машине, используя любую деталь, какая покажется лучше.