Об извращениях: страсть намыливать себя или смазывать маслом, о которой пишут авторы, это атавизм, корни которого в прошлом; это память о временах, когда вся кожа была покрыта слизью. Слизистая — это прежняя кожа, свидетельство нашего морского происхождения. Здесь осязание стремится ощутить привычную стихию, так же как глаз младенца прежде всего воспринимает красный цвет. Но есть и другие типы, вроде сангвиническо-солярного. Это вялые фигуры со скудной пигментацией, предпочитающие парную, парикмахерские и зеркало, лунный мир и пещеры. Среди расстройств у них найдете болезни крови и предрасположенность к экземам. Необыкновенная, часто маниакальная страсть к чистоте, часто они альбиносы, страх перед микробами и ужас перед змеями ярко выражены.

Перверсии, собственно, не являются отклонением от нормы, — это вырвавшаяся на свободу стихия, скрыто действующая внутри нас. Часто во сне она поднимается из своих теснин. Чем глубже эти вещи упрятаны под самую нашу основу, тем яростнее мы их отторгаем, возмущенные, что природа, подобно химику-демонстратору, вдруг открыто показывает их нам. Тогда змея выползает из ущелья. Это похоже на ужасное возбуждение, в которое приходит миллионный город, узнав о совершении убийства из похоти. Каждый ощущает бряканье засова на двери, ведущей в его собственное подсознание.

Здесь полезно назвать заблуждения некоторых врачей, пытающихся уберечь преступника от судьи. Это имело бы смысл, не будь это нашей, в основе общей болезнью, выявленной на виновном и помогающей нам освободиться. Мы же, подобно приношению человеческих жертв в прежние времена, вмуровываем его в опоры моста, поддерживающего общество. И речь идет не о бедном мошеннике, скорее о миллионах его собратьев.

Париж, 7 октября 1942

Плохо спал. Рано утром меня будит изнутри тихое, странное возбуждение. Словно тело хочет что-то сказать, поговорить с нами, но мы в той искусственной жизни, которую ведем, вряд ли понимаем его, вслушиваемся в его речь не лучше, чем в слова старого арендатора, беседующего с нами в нашем городском доме об освящении храма, урожае, болезнях приплода. Как мы суем ему деньги, так мы пичкаем тело таблетками. В обоих случаях: к природе, т. е. к земле, обратно к стихии.

Из газет: «Книга, чей тираж достигает миллиона, в любом случае — необычная книга, событие в духовном мире… Видно, что в этой книге нуждаются. Успех „Мифа“ — знак, повествующий о скрытых желаниях грядущей эпохи». Так говорит мудрый Кастор в «Фёлькишер беобахтер» от 7 октября 1942 г. о «Мифе» Розенберга, самом пошлом собрании наспех написанных общих мест, какое только можно себе представить. Тот же Кастор десять лет тому назад высказывал аргументы в том же издании: «Разве г-н Шпенглер не читал газет?» Итак, философ, указывающий другому философу на газеты как на источник признания, и это в Германии! Причем, expressis verbis,[97] никогда это еще не выступало так явно. И этот Кастор считается первым в своем предмете, сверхфилософ героического понимания истории и т. п. Маленький пример атмосферы, в которой существуем.

Люди вроде этого Кастора, впрочем, относятся к тому типу наевшихся трюфелями свиней, какие встречаются в каждой революции. Так как их тупые единомышленники не способны выявить избранного противника, они пользуются услугами коррумпированной интеллигенции более высокого сорта, заставляя вынюхивать и выслеживать его, а затем атаковать привычными полицейскими способами. Каждый раз, когда он брался за меня, я ожидал обыска в доме. Так что и на Шпенглера он натравил полицию, и есть посвященные, знающие, что Шпенглер на его совести.

Париж, 8 октября 1942

Вечером у Бере, смотрел книги. Купил старый «Malleus Maleficarum»[98] Шпренгера, причем в венецианском издании 1574 г., — приобретение, которое восхитило бы меня лет двадцать тому назад, когда я наряду с изучением наркотиков занимался магией и демонологией.

Париж, 9 октября 1942

Днем прогулка верхом в Булонском лесу, где листва уже пестрая. По словам полковника Космана, вопрос о моей отправке в Россию, кажется, на днях будет решен; уже подготовлены приказы. После того как моя жизнь здесь изменилась, такой поворот дела надо, наверное, только приветствовать. Поэтому я столкнул со стола бокал, сразу разлетевшийся на куски.

Надо попробовать, чтобы Рема отпустили со мной ординарцем.

Париж, 11 октября 1942

Воскресенье. Днем на рю Бельшас. Может, я в последний раз переступаю порог лестничной клетки, на аметистовых поворотах которой мною всегда овладевала подавленность, точно в преддверии большой тайны. Я снова заметил, что на камне порога — узор маленькой улитки, так часто радовавший меня в этом городе.

Париж, 12 октября 1942

Очень плохо спал, что, без сомнения, результат болезни. В момент, когда надо ехать в Россию, нельзя болеть. Такие совпадения уже часто случались в моей жизни; тогда наступает дискомфорт.

В почте письмо от Ум-эль-Банин,^{93} татарской писательницы, приславшей свой роман «Нами». Когда я перелистывал книгу, из нее выпал прекрасный засушенный ландыш. С его темно-коричневого стебелька, точно вытисненные на старинной бумаге ручной выделки, свисали десять пожелтевших бубенчиков.

Сюрен, 13 октября 1942

Опять очень плохо спал; утром пошел к врачу главного штаба, назначившему мне краткое пребывание в госпитале Сюрен, которое успеет закончиться ко времени вступления в силу приказа об отправке. Прибыл туда. Провожу время то читая в постели, то глядя в окно с видом на Мон-Валерьен. Листва еще почти вся зеленая, иногда вспыхивают медного, огненного или желтого цвета кусты. Форт, старый Бюллерьян 1871 г., тонет в них по самую крышу.

Впрочем, в памяти остались сны последней ночи: я с отцом стою в нашей комнате, рядом находятся некоторые мои сестры и братья, один из них барахтается в бельевой корзине. Я хотел сделать по этому поводу замечание, обращаясь к отцу, но он, однако, все пропустил мимо ушей. В конце я произнес:

— Никому из нас не удалось создать подлинных уз. Я заключаю это из добродетелей, присущих нам в целом, но ни одному из нас в отдельности.

Старик помедлил несколько секунд, отрешенно уставившись в пустоту, и сухо произнес:

— Ты прав, пожалуй.

Было еще что-то в этом роде. Я бы охотно все записал, но боялся прихода бессонницы в случае, если зажгу свет.

Черная тоска. Вчера приехал Рем, так что по части поручений я не стесняю себя.

Сюрен, 14 октября 1942

Вечером меня навестила докторесса и принесла красные цинии. Она не отставала, мучая меня, пока я не пошел к штабному лекарю. И там она, конечно, затеяла консилиум с главным врачом.

Еще раз о вчерашнем сне: трактат о смерти следовало бы начать с подчеркивания случайности нашей индивидуальной жизни. Нас бы не было, будь у нашего отца другая жена, а у матери — другой муж. Но даже учитывая существование этого брака, мы всего лишь один из миллионов зародышей, т. е. мы лишь результат моментальных комбинаций Абсолюта, подобно вытащенному лотерейному билету, и выигрыш, записанный на карте судьбы, выплачивается нам валютой жизни, точно деньги, даваемые в рост.

Из этого можно сделать вывод о нашем несовершенстве как индивидуумов и о том, что вечность нам не впору и не по карману. Нам следует скорее вернуться к Абсолюту, и именно эту возможность предоставляет нам смерть. Смерти свойственны внешняя и внутренняя формы, из которых последняя иногда обнаруживается физиогномически, она видна на лице мертвого человека. У смерти есть своя мистерия, далеко превосходящая мистерию любви. В ее руке мы делаемся посвященными, мистиками. Улыбка потрясения — духовного порядка, но отблеск его ложится и на физический мир, запечатляясь на лице умирающего.