Париж, 11 августа 1942
Письмо Шлихтера со снимками мощных картин и рисунков. Особенно многого я жду от его иллюстраций к «Тысяче и одной ночи».
Париж, 12 августа 1942
С Фридрихом Георгом на скалистом утесе на краю пустыни. Мы бросали камни в комочек вещества размером с улитку, вспыхивающий голубизной ляпис-лазури, и обсуждали расстояние, на котором должен был бы произойти взрыв, ибо речь шла о в высшей степени взрывоопасной материи. Странно, что во сне я так часто встречаюсь с ним в сферах физики, тогда как наяву содержанием наших разговоров всегда является искусство.
Затем мы спустились к влажному, росистому краю уступа, чтобы собрать там насекомых, но они так отличались от всех известных мне видов, что я даже засомневался, стоит ли мне их брать с собой: они так мало придерживались присущих их роду законов, что собирание их не доставляло мне никакого удовольствия. Словно ребенок, я говорил их Создателю: «Я с тобой не вожусь».
Днем в парке Багатель, разглядывал чудесные цветы, там был долихос с роскошными пурпурно-фиолетовыми стручками. Это растение, чье торжество наступает не в цветении, а в плодах.
Затем текома с большими цветками, выставленными словно пылающие трубы, — прекрасный декор для входа в сады «Тысячи и одной ночи». Звезды клематиса; цветочные мухи тигровой окраски роились над ними, зависая почти неподвижно и дрожа крылышками.
Отдыхал в гроте. В мутно-зеленом пруду, среди которого он стоит, плавала крупная золотая рыба с темной чешуей на спине. Она тенью промелькнула в глубину, затем медленно всплывала, становясь все ярче, и, наконец, молнией коснулась поверхности воды.
Ночью, возможно под влиянием всего этого, мне снился мой экслибрис; на нем была изображена меч-рыба, всплывающая из бездны, залитой матово-черной тушью, по-японски изысканная, чей абрис был очерчен старинным золотом. Проснувшись, я был так захвачен этим видением, что даже хотел заказать гравюру, однако при свете дня его очарование поблекло. Радость, испытываемая во сне, сродни детской. Мгновение, следующее за пробуждением, снова превращает нас в мужчин.
Париж, 13 августа 1942
Закончил: Жан Кокто, «Essai de Critique Indirecte».[83] В ней — вещий сон, который автор мне однажды рассказывал у Кальве. Что касается меня, я не припомню подобных снов, напротив, переживания часто кажутся мне знакомыми по прежним снам. Они уже испытаны однажды в некоей бездонной глубине, в платоновской идее, что намного важнее, чем их конкретное воплощение. Таким же образом следовало бы ощущать и смерть, установить с ней некие доверительные отношения.
Из понравившихся мне замечаний хочу выписать такое: «Surnaturel hier, naturel demain».[84] Это так, ибо законам природы, по поводу незыблемости которых Ренан поднимает столько шума, приходится приспосабливаться к постоянным изменениям. Они сродни музыке сопровождения, умолкающей, когда дело доходит до действительно важных вещей. Живое не знает закона.
Выражаясь осторожно: законы природы — это те законы, которые мы ощущаем. Всякий раз, сделав решительный шаг, мы перестаем принимать их в расчет.
Техника реализовала себя настолько, что даже с разрушением господства техников и техницизма все равно придется считаться с ее существованием. Прежде всего с ее безжалостностью к своим жертвам. Она будет продолжать свое существование, как остался существовать Ветхий Завет после прихода Христа, — в виде нашей памяти о людях, относящихся к нему. Вопрос, собственно, в том, не утратит ли человек вместе с ней свободу? Быть может, здесь возникнет новая форма рабства. Оно может быть связано с комфортом, с обладанием властью, но узда его будет ощущаться постоянно. Свободные же люди, напротив, будут узнаны по новому блеску, который исходит от них. Вероятно, речь пойдет о совсем маленькой группе, лелеющей свободу; может быть, эти люди будут и среди жертв, но духовные обретения во много раз перевесят страдания.
Цветы, птицы, драгоценные камни, яркие вещи и пряный аромат. Они будят тоску по их родине.
Париж, 16 августа 1942
В субботу и воскресенье в Во-ле-Серне под Рамбуйе в гостях у главнокомандующего, использующего это старое аббатство в качестве летней резиденции. Пребывание в ней имеет то преимущество, что там можно делать и говорить то, что считаешь нужным, и не видеть вокруг лемуров. Леса там влажные, почти болотистые, что соответствует привычкам цистерианцев, занимавшихся строительством, словно бобры. Я видел скромное, но внушающее уважение надгробие прежнего аббата Теобальда, известного под именем Сен-Тибо де Марли.
Чтение там: Джозеф Конрад,{82} «Аванпост цивилизации», рассказ, в котором превосходно изображен переход от цивилизационного оптимизма к совершенной бестиальности. Двое филистеров прибывают в Конго с целью заработать денег и усваивают там каннибальские замашки. Процесс, который Буркхардт очень точно назвал «мгновенным распадом». Обоим была отчетливо слышна увертюра к нашему веку. Что Конрад ощущает острее, чем Киплинг, так это англосаксонский лейтмотив в наступивших отношениях. Он составляет удивительную по неожиданности черту нашего мира, которую вообще-то издавна прочили пруссакам. Суть в том, что среди особенностей англичан — способность переварить гораздо большую дозу анархии. Будь оба хозяевами гостиницы в обветшавшей части города, пруссак неизбежно пытался бы поддерживать внутренний регламент, действительно внося тем самым известную долю порядка, скрывающего за собой здание, все источенное до предела нигилизмом. Англичанин сразу же предоставит растущему беспорядку идти своим чередом, продолжая спокойно наливать, принимать деньги в кассу, и, если дело пойдет, поднимется в конце концов с частью одних гостей наверх и вздует там прочих.
По сравнению с пруссаком англичанин явно пользуется преимуществом флегматического темперамента перед сангвиническим, т. е. в реальности это преимущество моряка перед сухопутным человеком. Народ мореходов терпимее относится к качкам и переменам, чему они, как уже замечено, обязаны по преимуществу норманнской наследственности, более способствующей образованию слоя руководителей и вождей, чем германская. Во всяком случае, с такой родней лучше стоять спиной к спине или плечом к плечу, как в Belle-Alliance, чем сталкиваться лбами. Ведь именно к этому стремилась прусская политика, которая была хороша, пока ею руководили крупные аграрии, а не избранники демократических плебисцитов. Естественно, влияние земли ослабевает по мере того, как растет численность населения и в больших городах оседает большая его часть; влияние же моря постоянно растет. Это важное отличие. Все это мы обсуждали за столом, потом речь зашла о теперешней ситуации.
Затем в лесу с Шнатом, начальником ганноверского архива. Жителю Нижней Саксонии, знакомому с правилами ухода за лесом и связанными с ними особенностями, вспоминаются здесь коптильни и весь мир образов, разбуженный хранящимся в торфе запахом земли и пожаров. Демоны ландшафта обращают предание в род духовидения. В этом сумраке причудливо, но и ощутимо перед глазами встает историческое событие, например битва в Тевтобургском лесу, давно бы ставшая мифом, если б не посторонние свидетельства. Так в ганноверском музее, среди предметов торфяной культуры, сверкает серебряное сокровище Хильдесхайма. Эта вещь мне дорога; по ней видно превосходство богинь судьбы над сформировавшейся историей. Как бы ни была пестра и богата ее нить, именно они прядут и обрывают ее, а затем, в потоке времени, блекнет узор и остается одна тканина — общее для всех изначальное.
Генерал заговорил о русских городах; он считает, что для меня было бы особенно важно побывать в них, прежде всего ради поправок к моему «Рабочему». На что я ответил, что уже давно прописал себе в качестве покаяния посещение Нью-Йорка; впрочем, с командировкой на Восточный фронт тоже согласен.
