— Они какие-то окостеневшие, — говорила Элен. — Замороженные. И немного растерянные. Все быстро меняется, и их это пугает. Они любят мир таким, каким он был прежде, и не хотят перемен. Прежде существовал порядок, удобный и уютный. Думаю, ты назвал бы этот мир буржуазным и скучным до отвращения.

Пытаясь оправдать в моих глазах своих родителей, она мечтала, чтобы я полюбил их так же, как она (от природы куда более открытая и общительная, чем я) полюбила моих мать и тетку. И в этом была ее сущность. Она ничем не напоминала своих родителей — ни робкую конформистку-мать, ни воинственного конформиста-отца. Но их чопорность служила ей рамой, внутри которой можно было развиваться. Она всегда знала, что можно, а чего нельзя, какова будет их реакция, что они скажут или сделают, и к тому времени, когда достаточно повзрослела, чтобы отвергнуть эту предсказуемость как «скучную и буржуазную», уже вовсю пользовалась тем, как ее воспитали. Элен не нужно было «бунтовать» — она благополучно выросла и обрела самостоятельность. Она перестала разделять взгляды родителей, но то, что те им не изменили, придавало ей уверенности в себе. Если ее родители имели право на собственное мнение, то она и подавно. Это сделало Элен прямолинейной, независимой и даже бесстрашной, когда дело касалось ее чувств и поведения.

— Что за чушь ты несешь, — легко представляю я себе ее ответ на мои умозаключения. — Когда ты пытаешься размышлять, у тебя вечно не сходятся концы с концами! Да, мои родители были глуповатыми и скучными. Они вырастили меня в пригороде. Я брала уроки тенниса, игры на фортепиано и танцев. Отец всегда заезжал за мной на вечеринки, а мать гордилась тем, что я была старостой в школе и скаутом. Но какое отношение это имеет к тому, какой я стала сейчас? Ты просто хочешь что-то доказать, верно?

Что ж, возможно. Но когда я занялся тем, что Элен так примитивно назвала «размышлением», то честно пытался делать дело, а именно копировал портрет девушки, помогавшей собирать урожай на суффолкской ферме. Я не могу копировать картину (точнее, копировать ее так, чтобы это доставляло мне удовлетворение), пока не пойму характер изображенного на ней человека и до некоторой степени не влезу в его шкуру.

Большинство художников добавляет в портрет что-то от себя: разрез собственных глаз или очертания губ. Если у вас безвольный подбородок, разве можно смириться с тем, что у героя картины он решительнее вашего? Когда я занимаюсь копированием, то не позволяю себе ничего подобного; это было бы предательством по отношению к автору оригинала. И все же мне необходимо увидеть то, за что я могу зацепиться. Это может быть нечто неосязаемое — не черты лица, не колорит и даже не возраст героя. Самое знакомое лицо, в том числе ваше собственное, есть нечто большее, чем форма носа и наклон головы. (Вот почему людей часто удивляют их фотографии; этот застывший глянцевый образ не имеет ничего общего с тем, как они видят себя сами, с их истинной сущностью, которая постоянно меняется.) Когда ты пишешь лицо, то можешь правильно передать каждую черточку, цвет, форму, очертания, особые приметы, и все же что-то ускользнет! Может быть, это «дух» или «душа»? Но в наши дни большинство людей считает эти понятия слишком сентиментальными. Выражение? Характер? Слишком плоско, скучно и не охватывает всех оттенков значения, которое я ищу. Скорее, сущность. То, что объединяет видимое и подспудное.

В моей работе есть тайна, которую трудно объяснить словами. Могу сказать только одно: если мне удалось «точно» (выражение Джорджа, не мое) передать характер давно почившей дочери фермера, то только потому, что я увидел в ней Элен. Точнее, не в ней самой, а в ее прямом спокойном взгляде. Именно его и заметил Джордж. А мой разум сразу просигнализировал: «Это Элен!»

Она пришла в тот момент, когда я работал в комнате, которую Джордж использовал как запасник: это был длинный узкий чердак с низким потолком и окном в наклонной крыше, темный и очень холодный. Руки у меня болели, и я с трудом удерживал кисть. Элен сказала:

— Хочешь, я разотру их? О Господи, должно быть, ты совсем окоченел! Разве у Джорджа нет электрообогревателя?

Она отменила утренний прием и «заскочила» сюда, чтобы увидеться со мной. Было уже начало второго. Илайна уехала в атлетический клуб, а потом собиралась встретиться с Клио за ланчем. Джордж впустил Элен и немного поболтал с ней, потом запер магазин и уехал за дочерью. Сейчас Элен сидела на верстаке для окантовки картин, который я отодвинул к стене, чтобы освободить больше места для своих мольбертов. На ней были высокие кожаные сапоги и длинное темно-синее пальто с золочеными пуговицами, в котором чудилось нечто военно-морское; ее лицо, оттененное стоячим воротником, было бледным и осунувшимся.

Я сказал:

— Кажется, где-то за ящиками есть обогреватель, но я не хочу прерывать работу и искать его, иначе мои суставы окончательно застынут. И тебе тоже не советую — испачкаешь свое красивое пальто. Оно новое, не правда ли? Что, наступил очередной магазинный запой?

У нее совсем вытянулось лицо.

— Не переживай, — бросил я. — Теперь мне нет дела до того, как ты тратишь свои деньги. Впрочем, меня и раньше это не слишком волновало. В конце концов, ты это заслужила. Прекрасно выглядишь. Сапоги тоже новые?

Она негромко зарычала от гнева. Я продолжил:

— Если хочешь кофе, то внизу, в кабинете Илайны, есть чайник и банка растворимого.

— Не нужно мне никакого кофе. Прошу прощения, я помешала тебе творить.

— Перестань! — В ее голосе звучало горе, которому я не мог помочь. И все же был обязан. Мы были обязаны помогать друг другу. Я сказал: — Извини. Если бы я не был так занят…

— Просто я с утра отвратительно себя чувствовала, — пробормотала она. — Ужасный холод. И ночь была холодная. А тут еще ветер и дождь…

Я сказал:

— Надеюсь, Тим сейчас там, где тепло и сухо. Он всегда мог позаботиться о себе. Я имею в виду, физически. Он…

— Поэтому я вышла и купила себе новые сапоги и пальто. Просто чтобы отвлечься. Хуже всего, что это помогло; на пару часов я почувствовала себя человеком.

— Что ж, это лучше, чем ничего. Может быть, съездим куда-нибудь пообедать?

— О Господи, я не голодна. А ты не хочешь…

— Мы могли бы пойти в паб. Это не займет много времени. Виски тебя согреет.

Элен покачала головой. Потом слезла с верстака. Ее зеленые глаза напоминали куски стекла. Вдруг она вздрогнула и сказала:

— Я в порядке. Так же, как и ты. Это все ожидание. И неизвестность. Ну, ты меня понимаешь… Что, работа близится к концу? Джордж прислал мне приглашение на презентацию. Думаю, будет лучше, если я не приду. Я и сама не знаю, хочется ли мне приходить. Впрочем, глупо ломать себе голову. Какая, в сущности, разница?

Я сказал:

— Постарайся не переживать. Выжить можно только одним способом — делая дело. То, что нужно делать. Держаться за то, что ты умеешь. Иного не дано. Нет смысла убиваться. Его найдут. Или он сам объявится…

— Ты веришь в это?

— Свято.

Она посмотрела на меня. Я посмотрел на нее. Потом положил кисти и палитру. Протянул руки. Она сняла перчатки, взяла мои пальцы и начала растирать и массировать их. Для женщины у нее слишком крупные руки. Красивые и умелые. Я сказал:

— Ты делаешь мне больно.

— Извини. У тебя сильно распухли суставы. Тебе поможет ванночка из горячей соленой воды. — Она отпустила мои руки и сунула ладони подмышки, зябко обняв себя. — Если бы мы могли снова отвести его к тому доктору…

К какому? Их было слишком много. Но никто так и не сумел ему помочь. Или это Тим не позволял себе помочь. Он притворялся, что выполняет все назначения, а сам лгал нам и выбрасывал таблетки. Я сказал:

— Нет смысла повторять пройденное. Ты же знаешь, мы пытались.

— По-твоему, это единственное, что имеет значение? То, что мы пытались?

— Нет. Имеет значение то, что мы потерпели неудачу. Точнее, так было до сих пор. Когда он вернется, попробуем еще раз. А сейчас нам остается только одно: ждать. Строить планы мы не можем. Все будет зависеть от него. От того, как он себя чувствует и что с ним случилось.