От возбуждения у директрисы горели щеки и сверкали глаза. Мейзи, терпеливо дослушав этот панегирик, вопросительно посмотрела на Мод, и та резко сказала:

— Я хочу остаться в школе.

А потом, одетая во фланелевую пижаму, пришла в спальню, присела на кровать Мейзи и заплакала.

— Я умру, если не смогу поступить в университет. Честное слово. Покончу с собой!

Мать промолвила:

— Конечно, я утаила от родителей все это. Просто сказала, что Мод лучше остаться там. К тому времени немцы стали обстреливать Лондон летающими бомбами, которые мы называли самолетами-снарядами, и заставлять свою шестнадцатилетнюю дочь вернуться туда стал бы только идиот. А с теми леди Мод крупно повезло. Правда, мы с Энни-Бритвой из-за нее поссорились. Она называла Мод лентяйкой, не желающей зарабатывать себе на жизнь, зазнайкой, сверчком, забывшим свой шесток, и тому подобное. Ну, в общем, вы понимаете… Мать работала как проклятая, видела, что я делаю то же самое, а Моди в это время жила припеваючи и почитывала свои книжечки! Энни сбивалась с ног, делала то, на что у меня не хватало сил, и протянула бы ноги, если бы отец ее не останавливал. Она крутилась как челнок. Я никогда не видела ничего подобного. А Мод стремилась к тому, чего матери было просто не понять, и сочла оскорбительным предложение поступить в колледж Кларка.

Я вспомнил деда, которого любил и уважал, и предположил, что тот тоже не был в восторге от этой идеи.

Мать замялась.

— Ну, отца-то я смогла бы убедить.

Элен улыбнулась и сказала:

— Ох уж эти папины дочки!

К моему удивлению, мать покраснела. Она подняла чашку и уставилась в нее, словно изучая чаинки на дне. Когда Мейзи наконец заговорила, ее голос казался странно далеким, как будто она оказалась за тридевять земель и говорила с нами оттуда.

— Мод была неуклюжая, всегда била стаканы. Отец знал, что в баре от нее толку не будет.

— В общем, вы убедили его, — заключила Элен. — Надеюсь, Мод была вам признательна.

— С какой стати? Я просто дала ей шанс. Я же говорила, что мое время ушло.

Она задумчиво улыбнулась.

— Ну да, вы вышли замуж, — вспомнила Элен. — Должно быть, примерно тогда все и случилось.

Мать ответила:

— Наверно. Я не помню. У меня отвратительная память на даты. Такие дела… — Она решительно поднялась. — Если хотите вернуться домой до темноты, то пора браться за работу. Первым делом нужно повесить картины.

На этом беседа закончилась.

— Она что-нибудь рассказывала тебе о твоем отце? — спросила Элен. — Не сейчас, а когда ты был мальчиком? Она должна была понимать, что для тебя это очень важно.

— Немного рассказывала. Но меньше, чем ты думаешь.

— Ты говоришь по-французски лучше большинства англичан. Наверно, тебе хотелось выучить язык, на котором говорил твой отец.

— Да нет. Таким отцом вряд ли можно было гордиться, во всяком случае, по мнению Мод.

— Интересно, правда ли это…

— А с какой стати ей лгать?

Элен потерла пальцем кончик носа и задумчиво улыбнулась.

Я сказал:

— Наверное, Мод думала, что мне это будет интересно…

— Вот именно! — с энтузиазмом ответила Элен. — Она хитрая, правда? Не желая, чтобы любимый племянник заинтересовался отцом, отправился разыскивать его или выкинул еще что-нибудь, она рассказала историю, которая должна была тебя от него оттолкнуть. Отсутствующий отец не должен был вызывать у тебя восхищения. Это была продуманная отвлекающая тактика. В ее словах о твоем отце не много того, что может быть правдой.

— Не знаю. Я ей поверил.

— Конечно, поверил. В то время ты был слишком юн, чтобы почувствовать подвох! Но, держу пари, сейчас ты бы воспринял все иначе. Впрочем, такая легенда оказалась полезной для твоего взросления. Отец существовал, он, правда, был мошенником, но скорее забавным, чем злобным. Одним словом, недостаточно плохим, чтобы стыдиться его по-настоящему.

— Да, что-то вроде того. Но такое коварство не в характере Мод.

— Она любила тебя и не хотела причинить боль. А заодно оберегала Мейзи, чтобы ты не расспрашивал мать. Из ее слов о твоем отце получается, что Мейзи должна была осудить мужа. Разочароваться в нем. Но Мейзи не настолько щепетильна. Тут было что-то еще.

— Если и было, расспрашивать ее мы не имеем права. Это нас абсолютно не касается.

— А я думаю, что касается. Во всяком случае, тебя.

— Вовсе нет. Мне и так хорошо.

Я думал, что Элен засмеется, но она воинственно возразила:

— Будь по-твоему! Но я думаю, дружочек, что ты просто боишься. Причем не за Мейзи; обычно ты не так трепетно относишься к ее чувствам, а за себя. Тебя пугает этот «скелет в шкафу».

— Какой скелет? Какой шкаф?.. А, ну да. Что ж, может, ты и права, и я не знаю правды.

— Ты должен ее узнать.

— То есть, этого хочешь ты.

Элен засмеялась, признав мою правоту, и я поцеловал ее, назвав «любопытной белочкой».

Она пробормотала:

— Правильно. И все же, если ты и не слишком боишься, то все же не хочешь об этом думать, правда?

— Мое имя «Спящая Собака», — ответил я. — Лучше не буди меня.

Не помню, когда мы перестали придумывать друг другу шутливые любовные имена. Теперь мне кажется, что конец этому положила Элен. Когда у нее начался роман с Тедом, эти милые супружеские глупости должны были раздражать ее или, как минимум, смущать. Хотя на самом деле мы бросили эту привычку намного раньше. Тим рос, все сильнее тянулся к матери, и она стеснялась демонстрировать любовь ко мне в его присутствии. Ей казалось, что наши объятия, поцелуи и любовные прозвища могут заставить мальчика почувствовать себя лишним.

Тем не менее эти прозвища были меткими. Моя хлопотливая, говорливая любопытная жена действительно была похожа на белочку, а я не люблю совать нос не в свое дело.

Когда я наконец рассказал матери о разводе, она спросила:

— Ты знал, что Элен так несчастлива с тобой?

Я ответил, что до сих пор сомневаюсь в этом. Мать вздохнула и сказала, что ей очень жаль. Она не смотрела на меня. Я ждал. Она молчала. Наконец я с досадой произнес:

— Я думал, что ты любишь Элен.

Она снова вздохнула.

— Это твоя жизнь, милый. Твоя и ее. Не моя.

Когда я собрался жениться на Клио, мать не расстроилась, но и не скрывала своих чувств. Она с досадой называла ее «эта девушка», и, должен признаться, у нее были для этого основания. Поначалу Клио пыталась найти с ней общий язык и была вежлива, когда мать приезжала к нам в гости, но как только поняла, что эти визиты будут частыми (точнее, что я искренне люблю мать, а не просто выполняю сыновний долг), стала злиться и дуться. Я несколько раз возил ее и Барнаби в Боу, и там она большей частью молчала, всем своим видом демонстрируя, что ей скучно, и поминутно поглядывая на часы. Мейзи посмеивалась, не принимая это близко к сердцу, пыталась вовлечь ее в беседу и играла с Барнаби в «Соседа-попрошайку». Я надеялся, что она сделает скидку на юность Клио. Но когда я сказал, что мы собираемся пожениться, мать назвала ее «этой девушкой».

Я две недели помогал матери делать покупки; это придумала Элен вскоре после того, как Энни-Бритву все-таки пришлось отправить в дом престарелых. (Элен считала, что матери одиноко. Она говорила: «Мейзи была мне хорошей свекровью, и я знаю, что ей хочется иногда побыть с тобой наедине. Она никогда в этом не признается, и все же я убеждена, что ей без тебя тоскливо».) После одной из таких поездок мы сложили продукты в чулан, и я принес поднос с чаем и сандвичами в маленькую, тесную гостиную. Мать сидела в кресле-качалке Энни-Бритвы и казалась раздраженной.

— Клио очень стесняется, — не слишком уверенно сказал я. — У нее бывают проблемы с общением. Это все из-за ее родителей.

Моя мать фыркнула с презрением, которому могла бы позавидовать Мод. Она махнула рукой и вскинула подбородок, тоже совсем как ее сестра. Это минутное сходство помогло мне решить проблему, над которой я давно бился. В то утро я работал над портретом пышногрудой титулованной дамы и ее младшего брата, который выглядел намного аристократичнее. Они были так же не похожи друг на друга, как Мод и Мейзи, и все же что-то общее у них было. Некое неуловимое семейное сходство, которое я никак не мог уловить, и это выводило меня из себя. Я занялся фоном — классической колонной и какой-то драпировкой, — продолжая размышлять об этом. И тут, внезапно вспомнив жест матери, понял, в чем заключалось сходство брата и сестры: не в глазах, не в расцветке, не в чертах лица, а именно в жестах; автор уловил его и воспроизвел на картине. Графиня и ее брат смотрели на художника, держа головы под совершенно одинаковым углом, чуть сердито и высокомерно, словно недовольные замысловатой позой, в которую их поставил этот простолюдин. Казалось, они стоят так уже довольно долго и злятся: «Да кто он такой, в конце концов, что он себе позволяет?»