На предплечьях мальчика красовались синяки всех цветов радуги. Он пытался прикрыть их маленькими ладошками, в отчаянии глядя на меня, и шмыгал носом, на конце которого вновь повисла капля. Когда я поднял его, собираясь завернуть в полотенце и посадить к себе на колени, то заметил на его бедрах и ягодицах алую сыпь. Как будто его сажали на иголки. Или били щеткой с жесткой щетиной. Я досуха растирал его полотенцем, покачивал на коленях и бормотал какие-то глупые утешительные слова:

— Ну вот, милый, так-то лучше… Тебе теплее, правда? А теперь нам нужно только одно: хорошая чистая пижамка…

Я отнес мальчика в его спальню, нашел в комоде пижаму и вручил ему. Меняя простыни, я старательно держался к нему спиной, чтобы он успел переодеться, застегнуться на все пуговицы и прийти в себя.

— Умница, — сказал я, перевел дух и вдруг с изумлением понял, что не он один нуждается в сокрытии следов преступления. Наверно, Барнаби тут же почувствовал это; он смущенно улыбнулся мне, как заговорщик, и очень тихо хрипло прошептал:

— Не говори маме.

Не зная, что ответить, я поднял его на руки и прижал к себе. Руки мальчика крепко обхватили мою шею. Я поцеловал его, опустил на кровать и сказал:

— Такое случается со всеми. Я уверен, что она не хотела обижать тебя и теперь жалеет о случившемся. — Высокий, костлявый лоб Барнаби перерезала задумчивая морщина. Я спросил: — Посидеть с тобой? Или ты думаешь, что сумеешь уснуть сам?

Он прошептал:

— Если хочешь, можешь прочитать мне ту книжку про кота. Билли сказал, что ему понравилось. Честное слово.

Он уснул в середине «Сэмюэла Уискерса». Я положил Билли ему под одеяло, забрал мокрые простыни, спустился по лестнице и сунул их в стиральную машину. Вынул тарелки из посудомойки. Накрыл стол для завтрака. Принял ванну, побрился и оделся, продолжая ругать себя за глупость. Я должен был знать. Хотя откуда? Я читал об этом в газетах, но не мог даже представить, что такие вещи может делать знакомый мне человек. Это не укладывалось у меня в голове. К тому же я ни разу не видел, чтобы Клио шлепала сына. Купая мальчика, я пару раз замечал странные синяки и ссадины, но до сих пор думал, что это последствия игр, вполне естественные для здорового резвого ребенка. Дай-то Бог, чтобы это случилось впервые…

В семь часов я заварил чай и отнес его наверх. Клио выпила его, сидя в постели, ее лицо разрумянилось со сна. Я неохотно сообщил:

— Барнаби проснулся среди ночи. Он намочил постель; мне пришлось переодеть его и сменить…

— Дрянь такая. Я думала, он перестал.

Она не чувствовала за собой никакой вины! Я сказал:

— Клио! Дело не в этом. Я заметил у него синяки.

— О Боже! — Она потянулась за очками, надела их и сердито посмотрела на меня.

— Ты не хочешь рассказать мне, что случилось?

Она испустила вздох великомученицы.

— Ох, иногда он достает меня. Он может быть настоящим гаденышем. Ты никогда этого не замечаешь, правда?

— Что он сделал? Впрочем, что бы это ни было… ладно, неважно. Должно быть, он сильно расстроил тебя.

— Тебе ведь нужно работать в тишине, правда? Ты не хочешь, чтобы он входил и мешал тебе. Вертелся и шумел. Я не могу все время следить за ним. А запереть его в моей комнате ты не разрешаешь.

— Он мне не помеха. Шум меня нисколько не беспокоит. А когда я работаю, мальчик меня ничуть не отвлекает. — Да, несколько раз Барнаби входил ко мне в мастерскую, мирно сидел в углу и играл пузырьками с гуашью, которые я сам ему дал. И Клио знала об этом. Я сказал: — Он прекрасно понимает, что когда я занят, то разговаривать с ним не могу.

— Конечно, не можешь. И он такой чувствительный! Ты твердишь это как попугай. Словно я не такая, словно у меня вообще нет никаких чувств! Ты думаешь только о нем, а на меня тебе наплевать!

— Наоборот. Я думаю о вас обоих.

— Ты не любишь меня! — воскликнула она.

— Глупышка. Я люблю вас обоих… — Я на мгновение осекся, поняв, что сказал это впервые, а потом быстро продолжил: — Возможно, все дело в том, что Барнаби еще не освоился в школе. Со временем все наладится. Думаю, пока что это для него серьезное испытание. Весь этот шум и суета… До сих пор он почти не общался с другими детьми…

— Ты снова о нем! Он тебе дороже, чем я! Хочешь сказать, что я плохая мать? Так вот, ты ему не отец и не имеешь права вмешиваться. Если ты и дальше будешь вести себя так, я просто уйду и заберу его с собой, как ушла, когда моя мать… — Фраза осталась неоконченной. Видимо, Клио сказала больше, чем собиралась. Она посмотрела на меня с опаской и пробормотала: — Прости. Прости меня… Я подумала об этом, когда в первый раз легла с тобой в постель.

Смысл этой печальной маленькой речи был довольно зловещим. Я многое мог бы сказать в ответ; точнее, был обязан сказать. Но Клио казалась такой испуганной и подавленной, что я смягчился и ответил:

— Конечно, ты дорога мне. Мне очень жаль, если ты раскаиваешься в том, что легла со мной в постель. Правда, если память мне не изменяет — что делать, старики забывчивы — кажется, ты сделала это довольно охотно.

— Если бы ты любил меня по-настоящему, то женился бы на мне, правда? Но ты не женишься. Тебе нравится, что я рядом, нравится спать со мной, но при этом ты относишься ко мне как к какому-то домашнему животному. Я полезнее кошки или собаки, потому что могу готовить, выполнять поручения, открывать дверь, но этого недостаточно, чтобы воспринимать меня всерьез. Ты называешь меня глупышкой и действительно так думаешь. Я для тебя дурочка, и больше ничего!

Несчастная Клио зашмыгала носом, и я протянул ей коробку с бумажными салфетками.

— Я не хотела сделать Барнаби больно. Сама не понимала, что делаю, пока не увидела синяки. Не понимаю, почему он не плакал. Если бы он заплакал, я остановилась бы. Я не знаю, как это случилось. Это было только один раз, честное слово!

Я не знал, верить этому или нет. Надеялся, что она не лжет. Придя к выводу, что ее угрозы уйти всего лишь невинный шантаж, я сказал:

— Послушай, радость моя, больше не бей его. Я не хочу возвращаться к этой теме. В конце концов, я твой любовник, а не врач и не социальный работник.

Клио спустила очки на кончик носа, улыбнулась и ответила:

— Ты знаешь, что я люблю тебя. А ты меня любишь? Ты говорил, что любишь. И я это замечала! Ты говорил правду? О нет, можешь не отвечать. Глупый вопрос. Знаю, с моей стороны очень дурно ревновать тебя к Барнаби. Я пытаюсь с этим бороться, но ничего не могу с собой поделать. Даже сейчас, когда ты заступаешься за него и совершенно справедливо сердишься на меня, у меня в животе возникает какой-то комок. И я немедленно выхожу из себя. Едва ли ты понимаешь, о чем я говорю. Но если бы я была уверена, что ты любишь меня такой, какая я есть, то я смогла бы вылечиться. Я знаю, что прошу слишком многого. Если я не очень нравлюсь себе самой, то разве могу ожидать, что понравлюсь тебе?

— До сих пор нравилась.

Она посмотрела на меня с вызовом.

— Все это одни слова, правда? Думаю, беда в том, что я страдаю заниженной самооценкой. Ужасно, когда ты всегда неправа. Начинает казаться, что так было с самого рождения. Я нравилась родителям только тогда, когда хорошо себя вела. И в школе я тоже никому не нравилась. У меня не было ни одной настоящей подруги, кроме Илайны, но Илайна всегда всем нравилась…

Она тихонько всхлипнула.

— О, я не должна жаловаться, это только оттолкнет тебя. Я знаю, о чем ты думаешь! Что я пытаюсь оправдаться, пытаюсь сделать так, чтобы ты жалел меня больше, чем Барнаби. В каком-то смысле это правда, но не вся правда. Мне хочется, чтобы ты понял меня, но в результате я только тебя отталкиваю. А если ты ненавидишь меня, то скажи сразу, чтобы я привыкла к этому, перестала надеяться и навсегда ушла из твоей жизни. Не волнуйся, я найду такую работу, чтобы брать с собой Барнаби, где будут готовы принять нас обоих. Вроде интерната для детей-инвалидов. Думаю, я могла бы с ними работать. Кажется, я их понимаю. Да, я знаю, у меня нет специального образования, но я могла бы убирать, помогать на кухне, по вечерам учиться, получить диплом, и постараться стать полезной…