Я выскальзываю из постели, стараясь не разбудить Изабеллу. После тепла, накопившегося под одеялами, холодно. Я натягиваю джинсы и свитер и в темноте пересекаю коридор. Щелкнув выключателем, включаю электричество в студии — яркий свет режет глаза. Я закрываю дверь, подхожу к своей чертежной доске, сажусь на табурет. Мне удается запечатлеть изгибы, округлости Изабеллы, нагой, желанной, — тело, которое в свое время превратило меня в раба. В другом конце длинной комнаты стоит ее мольберт, полотно на нем покрыто грунтовкой цвета охры — оно уже месяцы стоит в таком виде, незаконченное.

Моя непроданная коллекция стоит у стены — гнетущее присутствие, подавляющее любую попытку сотворить что-то новое. Я не могу больше заниматься творчеством. Джесси. Дай чему-то имя, и оно становится личностью. Но для меня она значит нечто другое. Невероятная злость кипит во мне. Джесси — это как черная дыра, безотказная требовательность, воплощение эгоизма, полностью сжирающее Изабеллу, а вместе с ней заглатывающее и меня. Я не испытываю к ней ненависти — нет личности, которую можно ненавидеть. Но я ее не люблю, я ее не хочу. Я мечтаю о возможности вернуться в прошлое, до того, как это произошло, — вернуться в то время, когда были лишь Изабелла и я.

Выхожу из студии и направляюсь в комнату Джесси. Внизу в затухающем пламени камина с треском — крак — рассыпается полено, и я замираю на пороге. И стою, застыв, весь внимание, слушая, как возобновляется вой ветра и тишина. Я весь день провел, напрягая слух, прислушиваясь, не звякнет ли телефон и не возвестит ли мне очередной заказ. Я уже неделю ничего не делал для полиции. А большую часть средств мы уже истратили. Я вхожу в комнату и останавливаюсь над корзинкой Моисея, где лежит лицом вниз моя дочь, плотно укутанная в одеяла. Головка ее повернута на сторону. Даже во сне она прерывисто дышит — вдыхает воздух, заглатывает кислород, потом выбрасывает остатки вместе со всем, что ей не нужно. Я бесконечно долго смотрю на нее. Никаких усилий не потребуется, абсолютно никаких. Подушка, одеяло, крепко прижатая ладонь. Я ведь такой немыслимо сильный. Мои руки, руки художника, свинцовой тяжестью висят по бокам. Девочка всхлипывает во сне, вздрагивает, но не шевелится. Представить себе не могу, что может сниться ребенку.

Я выхожу из ее комнаты, из дома, где спят мать и дитя, и быстро покрываю небольшое расстояние до «Таверны графства». На улице морозно, а я не взял пальто. В кабачке же тепло, приятно, полно дыма, и в камине горит огонь. Я беру пинту пива, сажусь за свободный столик, чиркаю спичкой, чтобы закурить оказавшуюся в пальцах сигарету. Когда я ставлю на столик пинту после первого проглоченного с благодарностью глотка, рядом раздается голос.

Краешком глаза улавливаешь движение. К моему столику направляется человек. Уверенная походка, распахнутый пиджак, под расстегнутым воротом рубашки повязан галстук, в руке — наполовину выпитая кружка. Видишь его лицо — красивое, сильное, исполненное осознания успеха. Ты должна мне это простить. У тебя перехватывает дыхание: ты узнаешь своего отца. Я знаю: тебе хочется вскочить, броситься к нему. Я знаю: тебе хочется обхватить его руками, почувствовать его руки на своих плечах, на своей талии. Но это невозможно. Он — молодой мужчина. А ты — ребенок, крепко спящий дома под одеялом в своей кроватке, тогда как мама внизу, на кухне под твоей детской, моет посуду. Так что сиди и наблюдай. Если подойдешь, — тебя все равно не увидят. Если окликнешь, — твой голос не будет услышан.

— Диклен, я не ошибся? — И приветливо улыбается. — А я — Рэй Артур.

Я знаю его по работе в участке. Он натаскивал меня по одному делу вскоре после того, как я начал там работать: у торговца редкими вещами украли корабельные часы. Артур — самый молодой из офицеров, с кем я имел дело, не намного старше меня. Рядом с ним я чувствовал себя фальшивкой — так уверенно он держался, человек преуспевший и целеустремленный, походя утверждавший, что эта кража обернется мошенничеством со страховкой. Я так и не узнал, был ли он прав: с тех пор я больше его не видел.

Он сел с другой стороны стола.

— Как, приживаешься?

— Отлично, спасибо.

Мне ни с кем не хочется разговаривать, но я говорю ему — «отлично». В наступившем молчании я окидываю взглядом бар. Посетителей не так уж и много. По большей части сидят группами, лишь одна одиночка — судя по виду, проститутка, дожидающаяся возможности заработать. Я не знаю, откуда твой отец пришел, есть ли тут другие люди, к которым он мог бы присоединиться.

Он кивает на мое пиво:

— Пьешь потихоньку, да?

— Вроде того.

— Вот и я тоже — работал допоздна. Могу же я немножко позволить себе, скажу я Шейле. — И качает головой. — А ты? Женился?

— Угу.

— Есть дети?

— Всего одна девочка — три месяца как родилась.

— А-а. Вначале трудно бывает, верно?

Я киваю, точно имею об этом представление. Он сует руку во внутренний карман пиджака, вытаскивает пачку сигарет. Закуривает, коротко затягивается.

— Вот что я тебе скажу. Сколько вечеров я тут провел, когда моей было столько же.

— Правда?

— Господи, да. Однако со временем становится легче. Ей в декабре будет два — Зоэ такая душенька. Куда легче, когда они начинают ходить и немножко говорить.

— И все же ты по-прежнему здесь.

Он бросает на меня быстрый взгляд, будто только сейчас заметил. На секунду мне кажется, что я его раздосадовал. Потом он смеется:

— Угу, ты прав. Я по-прежнему здесь.

Пауза — за это время уровень жидкости в наших пинтах понижается, сигареты рдеют ближе к фильтру. Может, так действует алкоголь, только я потеплел к своему собутыльнику, мне захотелось поговорить с ним.

— А чем кончилось дело с тем наброском, что я сделал?

— С корабельными часами? Угу, мы их нашли. Получили ордер на обыск дома торговца… А он? Этот дурак даже не попытался их спрятать. Право, не знаю, за кого эти люди нас принимают.

— Вы считаете, что именно так все произошло, да?

Он ухмыляется.

— Для этого не надо быть великим детективом. Как правило, мы действуем по схеме. Он неверно выбил стекло в двери — ни один профессионал так не сделал бы. Через какое-то время начинаешь узнавать характерные особенности. А кроме того, он выглядел чертовски виноватым. Единственная трудность в том, чтобы доказать, что все произошло так, как ты считаешь. Впрочем, это не так уж и трудно, если тебе оставляют улики на середине кофейного столика.

Я улыбаюсь, слушая его, а мыслью возвращаюсь к тому человеку, с которым работал, чтобы сделать набросок. Я тогда крепко влип. Он держал меня не один час, заставляя переделывать рисунок снова и снова, пока все детали, как он их запомнил, не были точно воспроизведены. Выпуклость стекла, удлиненные алмазы на стрелках, размер цифр, медные зажимы, на которых часы висели в футляре. Торговец дергался, настаивал на своем, хотел непременно, чтобы все было точно изображено. Законченный педант.

— Я считал, что у него произошла настоящая пропажа. Он казался искренне расстроенным из-за того, что лишился часов.

— Что ж, за теми, кто уж очень выдрючивается, нужен глаз да глаз.

— Постараюсь это запомнить.

— Так или иначе, это ведь не твоя обязанность, верно? Ты рисуешь, мы ловим преступников.

Он поднял в ироническом приветствии свою почти пустую кружку.

— Хорошая работа, этот твой рисунок. Ты точно воспроизвел эти часы. Ему трудно было потом отрицать, что именно эта вещь была у него украдена. А он пытался это сделать, когда мы обнаружили часы.

Я поднял свою кружку.

— Спасибо.

— Продолжай работать в том же духе и будешь в полном порядке. — Он потушил сигарету в пепельнице и выпрямился на стуле. — Как тебе эта работенка? Нравится?

— В известном смысле — да. Надо преодолевать немало трудностей.

— Мы все удивились, когда Нидем ушел от нас, — он ведь занимался этим многие годы. Ты через него получил эту работу, да?