– Посмотрим, Глория, посмотрим, – зевая, произносит он и направляется в ванную комнату…
6
Когда рано утром Алеко Никитич и Индей Гордеевич запирались в кабинете, предварительно вызвав туда же Зверцева, или критика Сверхщенского, или Свища из отдела Пегаса, остальные сотрудники журнала «Поле-полюшко», перемигиваясь, сообщали друг другу полушепотом: «Пугают друг друга». И если кого-то очень интересовало, что именно происходило в кабинете, то, приложив ухо к двери, он мог услышать следующее:
АЛЕКО НИКИТИЧ (таинственно). А не кажется вам, Индей Гордеевич, что этот автор…
ИНДЕЙ ГОРДЕЕВИЧ (вникая). Кажется, Алеко Никитич, кажется. Еще как кажется. Мне и раньше казалось.
ЗВЕРЦЕВ. Мне вообще-то так не казалось, но если вам кажется, Алеко Никитич…
АЛЕКО НИКИТИЧ (демократично). Не только мне. Индею Гордеевичу тоже кажется.
ИНДЕЙ ГОРДЕЕВИЧ (поспешно и не сомневаясь). Безусловно кажется.
СВЕРХЩЕНСКИЙ (многозначительно). История, между прочим, помнит случаи, когда аналогичным образом хоронились гениальные творения.
СВИЩ (торопливо, испуганно). Счастье-то какое, Алеко Никитич, что вам вовремя показалось. А мне, каюсь, и в голову не могло прийти… Молодой еще, молодой… Вот урок-то всем нам… Счастье-то какое…
АЛЕКО НИКИТИЧ (удовлетворенно). Я, честно говоря, сначала думал, что мне показалось… Но вот и Индею Гордеевичу тоже кажется.
СВИЩ (не без самобичевания). Ой, и глупый же я! Учить, учить меня надо! Просто не понимаю, как это мне сразу не могло показаться?!
АЛЕКО НИКИТИЧ (предостерегающе). Того и гляди угодили бы в какую-нибудь белогвардейскую газетенку… (Озорно). А вот мы сейчас перезвоним Н.Р. да себя и перепроверим… (Набирает номер, в трубку). Ариадна Викторовна, Н.Р. у себя?… Соедините, милая!… Добрый день!… Как здоровье?… Супруга как? Ну и отлично! Привет ей… Хочу вам тут один абзац прочитать… (Читает абзац). Ну, что скажете? Нравится? Нам тут тоже нравится… А не кажется ли вам, что… Кажется? Вот и мне кажется…
ИНДЕЙ ГОРДЕЕВИЧ (громко). Мне тоже кажется!
АЛЕКО НИКИТИЧ (снисходительно). И Индею Гордеевичу кажется…
СВИЩ (на очень высокой ноте). Ох, урок нам всем! Подлинный урок!
АЛЕКО НИКИТИЧ (предлагая). Так мы, пожалуй, этот абзац снимем?… Так и сделаем… Извините, дорогой, за беспокойство…
В это утро, попугав друг друга некоторыми строчками и абзацами, Алеко Никитич, Индей Гордеевич, Зверцев, Свищ и Сверхщенский приступили к более глобальной проблеме.
Позиция Алеко Никитича была твердой.
– Мы должны решить для себя главный вопрос, – сказал он. – Печатать или не печатать.
– Вам и решать, – заметил Сверхщенский. – Вы один и читали.
– Ольга Владимировна закончит работу к четырем часам, – сказал Алеко Никитич, – и все сможете прочесть. Но поверьте мне – дело не в содержании. Дело в принципе. Выяснилось, что автор – человек не с улицы. Отказав ему, мы можем иметь неприятности.
– Ой, зачем нам неприятности! – залопотал Свищ и заморгал веками. – Неприятности-то нам зачем? Печатать, печатать…
– А если это бред сивой кобылы? – возразил Сверхщенский.
Встрял Индей Гордеевич, который не очень любил Сверхщенского за его эрудицию.
– Выбирайте выражения, Сверхщенский! Алеко Никитич не ставил бы вопрос о публикации заведомо слабого произведения!
– Безусловно, – кивнул Алеко Никитич, – повесть неординарная, хотя и небесспорная.
– А точно известно, что автор не с улицы? – спросил Зверцев.
– Есть такое мнение, – ответил Алеко Никитич. – Но, конечно, проверить бы не мешало… Главное, он исчез. Никто его не видел, не знает… Фамилия на рукописи отсутствует…
– Фамилия, даже когда она есть, может всегда оказаться псевдонимом, – заметил Индей Гордеевич.
– Я бы вообще псевдонимы запретил, – вставил Свищ, который свои стихи в журнале печатал под фамилией Улин. – Фамилия – как родители: не выбирают…
– А с тобой как быть? – поинтересовался Зверцев.
– У меня жена Уля, – обиделся Свищ. – Это родной человек. Сибиряк, например, был Мамин. В честь мамы. Совсем другое дело.
– Слушайте, что вы ерундой занимаетесь! – повысил голос Индей Гордеевич. – Здесь серьезная проблема. За автором стоит ответственная, может быть, даже слишком ответственная личность.
– В конце концов, у нас журнал или пансион для детей ответственных личностей? – выпалил Сверхщенский.
Это уже было чересчур, и Индей Гордеевич сказал строгим, хорошо поставленным голосом:
– Покиньте кабинет, Сверхщенский! Пойдите и подумайте, почему у вас в очерке о Мухославске сплошное ячество и американизмы!
Сверхщенский вспыхнул и выскочил из кабинета, так хлопнув дверью, что с потолка посыпалась штукатурка, запачкав пиджак Алеко Никитича.
– Ой, горячий! – запричитал Свищ. – Честный, но горячий! Учиться сдерживать себя надо! Ой, как надо!…
– Гнать его пора, – буркнул Индей Гордеевич.
– Если мы, старина, всех разгоним, – улыбнулся Алеко Никитич, стряхивая с плеча штукатурку, – так мы с вами в лавке вдвоем останемся…
– И, уверяю вас, больше будет толку, – подытожил Индей Гордеевич.
– Ну, вот что. – Алеко Никитич принял решение. – Поскольку мы здесь все ни к какому мужскому выводу не пришли, ступайте и работайте, а я еще посоветуюсь с Н.Р. Только не болтайте до поры до времени каждому встречному.
– Да я язык себе вырву, – начал пятиться к двери Свищ, – да под пытками смолчу…
Оставшись наедине с Индеем Гордеевичем, Алеко Никитич набрал номер телефона:
– Ариадна Викторовна?… День добрый! Как здоровьичко?… Ну и отлично… Супругу кланяйтесь… Сам у себя?… Соедините, милая… День добрый!… Как здоровье?… Супруга как?… Ну и отлично… Тут вот какое дело. Посоветоваться надо… Лучше бы не по телефону… Завтра? Записал… В десять пятнадцать?… Записал… Не опаздывать? Записал… Извините, что оторвал, но дело уж больно щекотливое… Супруге кланяйтесь.
– И от меня супруге привет, – придвинулся Индей Гордеевич, но Алеко Никитич уже повесил трубку.
– Зачем быть умнее кондуктора? – сказал Алеко Никитич. – Как решит, так и сделаем.
И Индей Гордеевич покинул его кабинет. Он отправился к себе, заперся на ключ и стал петь «Пролог» из оперы Леонкавалло «Паяцы». Он любил попеть наедине арии из опер, снимая таким образом нервное напряжение. И все в редакции знали: упаси боже в такую минуту заглянуть к нему в кабинет…
С-с-с… Алеко Никитич идет по редакционному коридору в сторону комнатки, где сидит Ольга Владимировна. Он входит к ней и застает ее печатающей. Она сидит на высоком стульчике, подложив красненькую подушечку, и сдувает спадающие на глаза волосы, так напоминающие Симины, Симулины. Алеко Никитич запирает дверь изнутри, подходит к Оле, Оленьке, к ласточке… «Да что это вы, Алеко Никитич?» – шепчет Оля, подставляя ему свои губы.
Только все это грезится Алеко Никитичу, все это ему представляется, пока идет он по редакционному коридору в направлении комнатки, где сидит и печатает машинистка Ольга Владимировна. С-с-с.
А она сидела в своей маленькой комнатке в конце коридора, подложив на стул, как всегда, красную подушечку, и гнала к четырем часам принесенную ей утром новую рукопись из тетрадки в черном кожаном переплете. Почерк был незнакомый, не очень разборчивый, так что время от времени ей приходилось склоняться над тетрадкой, и тогда вымытые с ночи волосы спадали на глаза, и она сдувала их, выпятив искусанную нижнюю губу. И по мере того, как она все больше и больше углублялась в содержание, чувство безграничной жалости помимо ее воли заполняло каждую клеточку тела. В горле сформировался затруднявший дыхание комок, и в конце концов она даже вынуждена быль оторваться от работы и выпить валериановых капель, которые всегда держала при себе вахтерша Аня. Ольга Владимировна ясно представляла себя на странном и знойном заброшенном острове, запертой в роскошном дворце, без малейших шансов обрести свободу. Она находила много общего в Олвис с собой и со всеми женщинами, с которыми когда-либо была знакома, о которых когда-либо что-либо читала или слышала, переживая даже за тех женщин, о существовании которых ей было абсолютно неизвестно. И сколько ни пыталась Ольга Владимировна отделаться от навязчивых ощущений, ничего у нее не получалось. Она решила, что заболела, причем могла сказать, когда заболела; сегодня утром, едва раскрыв тетрадку в черном кожаном переплете.
