– И ничего не призрак, – сказала Маша, как только дверь хлопнула за его спиной. – Я буду писать о нём статью. Только нужно собрать данные, пересчитать, сделать статистику… и ужасную кучу работы.

– Ясно. Значит, ты будешь торчать на этом чердаке минимум неделю.

Сабрина любила говорить таким тоном, что не поймёшь, то ли изображает сарказм, то ли сердится, то ли просто поддерживает разговор. Маша покачала головой и уткнулась в статью. Напрасно, впрочем.

Все мысли крутились возле мальчишки в мешковатой куртке. Эти мысли грели, она ведь сама, сама нашла его, догадалась. Миф не мог этого не оценить. Ведь не зря же он так улыбнулся ей вчера.

С тех пор Маша просто не могла чувствовать себя плохо.

– Знаешь. – Она зажмурилась и положила подбородок Сабрине на плечо. – Это так интересно. Зря я тогда о Мифе плохо говорила, он ничего так. Он умный.

Та дёрнулась.

– Э, э, вот только этого мне здесь не хватало. Ещё не вздумай. Миф ничего… Ты что, не помнишь, что летом было? Ты в больнице не поняла, какой он?

– Не помню, – жмурясь, подтвердила Маша. – Ну и что плохого? Тогда он просто опасался, что может выйти ещё хуже. У него педагогические обязательства. Он действовал правильно, хоть и бесчеловечно.

– Нет, он злился потому, что ты его обставила. Ты его не послушалась и победила.

– Сабрина, это глупо…

Та знаком запрета подняла ладонь с растопыренными пальцами.

– Ну вот, теперь ты его защищаешь. Всё, я отказываюсь разговаривать про твоего Мифа. Разговаривай о нём с кем‑нибудь другим. И жаловаться потом не прибегай. – Она показательно отгородилась статьей.

Маша вздохнула и бессмысленно уставилась в тетрадь. Если Сабрина сказала, что не будет разговаривать, значит – не будет, хоть пытай её. Скоро вернётся Эмануил Поликарпович, и всё начнётся заново.

Что вы знаете на самом деле?

– Что ты знаешь на самом деле?

Сабрина нехотя отвернулась от текста, и в её взгляде всё ещё читалась ненависть к Мифу.

– Я всё задаю себе этот вопрос. Выходит, я ничего толком не знаю, – вздохнула Маша.

– Может, ты любишь кого‑нибудь?

– Я тоже думала об этом. Но, понимаешь, я не уверена, что вообще понимается под термином «любовь».

И грянул звонок. И в аудиторию вернулся философ.

Лаборатории располагались на нулевом этаже – вниз по узкой лестнице, мимо архива, мимо старой канцелярии. На ходу Ляля зажигала свет. Она вела рукой по стене и нажимала на все выключатели подряд. Загорались белые длинные лампы под потолком, гасли, загорались снова. Тени прятались по углам.

Фантомы конечно безвредны, но столкнуться с каким‑нибудь из них в тёмном коридоре – мало удовольствия. В самом конце коридора, в его тупиковом ответвлении была приоткрыта дверь.

– Есть кто живой?

Там тоже горели белые лампы, и ещё несколько – фиолетовых и красноватых. Под ними сидел Мартимер, ковыряющийся отвёрткой во внутренностях прибора.

– Я пирожков принесла. – Ляля бухнула пакет на первую же подвернувшуюся поверхность. – Там такой дождь. А ты всё тут сидишь.

Она устроилась тут же и принялась отжимать волосы. Вода капала на белые плитки пола.

В подвальной комнате было светло и тихо, только слышно, как дождь барабанит по карнизу. Занятия давно кончились, курсанты разбежались, кто по лабораториям, кто в архив, кто в библиотеку. Ляля от всей этой науки была такая голодная, что не заметила, как сжевала все пирожки, кроме одного. И чтобы не сжевать последний, её потребовалась вся воля.

– Ну как с курсовой? Лепится что‑нибудь? – спросила она, вытирая об салфетку жирные пальцы. Отвёртка сорвалась и отлетела под невнятное бормотание Мартимера.

– Нормально, – сказал он, рассматривая длинную царапину на ладони. – Помнишь, прогуляли лекцию Максима? Одна такая ерундовина чуть не взорвалась.

Дождь то прекращался, то начинался снова. Ляля разгуливала по лаборатории, тыча пальцами во всё, что подворачивалось. Мартимер рассказывал ей о законе обратного отклика и о том, как низвести погрешности измерений до нуля, а потом об особенно изощрённой статье в уголовном кодексе.

Если общаться с ним – можно не готовиться к завтрашним семинарам.

– Слушай, а что это?

В коридоре послышался тихий говорок, будто читали молитву. Голос делался то громче, то тише, но слов разобрать было невозможно.

Ляля ткнула в большую алую кнопку на приборе странного вида. По счастью прибор оказался нерабочим.

Мартимер молча сунул вилку от прибора в розетку. Загорелся и тут же с утробным гулом погас голубоватый экран. Мартимер принялся отвинчивать крышку заново.

– Сказано же им было, чтобы не тащили на трудные случаи. Нет, тащат. Любители забивать гвозди микроскопами, блин. Это шептун, не обращай внимания.

Ляля села рядом с ним на край стола, поболтала ногами.

– Ты ещё будешь учить меня, что с ним делать!

Мартимер поднял голову.

– Он часто приходит по вечерам. Иногда мне кажется, я разбираю, о чём он говорит. Что‑то о вечере, музыке и зелёном платье в чёрных звёздах.

Он увидел пирожок на соседнем столе и отставил прибор в сторону.

– Соль и кирпичная крошка есть? Отпугнём его хоть на время. – деловито осведомилась Ляля.

– Есть масло чёрного тмина, оно гораздо лучше по многим показателям. – Мартимер кивнул на маленький холодильник в углу.

– Тьфу на тебя!

Она сидела на лестнице – три ступеньки вверх, и будет шестой этаж. Рядом, ссутулившись по‑беспризорному, устроился мальчик в мешковатой куртке и безостановочно хрустел семечками. Как только их запас, зажатый в ладошке, подходил к концу, он лез в карман за следующей порцией.

Прозрачным осенним днём дом не молчал, дом говорил сотнями голосов и шагов, наперебой. В узкие окна лестничных площадок заглядывало паутинно‑серое небо. Между Машей и стеной протиснулась женщина с двумя пакетами.

– Девочка, не сиди на бетоне, простудишь себе всё. – И жизнерадостно махнула пакетом.

Они его не видели – почти никогда. Наверное, до тех пор, пока он сам не решал, что им пора бы его увидеть. Они топтали чёрную хрустящую шелуху, и не замечали даже этого.

Ещё он никогда не говорил. Если Маша садилась рядом, он заглядывал ей в глаза и улыбался, как улыбаются искривлённые рты мёртвых. Она ему тоже улыбалась – на всякий случай.

В сумке лежали последние расчеты. Маша думала, что больше сюда не вернётся – отработанный объект. Жители дома странным образом привыкли к ней, и подростки со скамейки здоровались по вечерам – два раза. Когда Маша приходила, и когда уходила – тоже. Здоровался и старик, который сидел на раскладном табурете рядом с почтовыми ящиками. Люди быстро привыкают к новым соседям.

Она уже почти ощущала этот дом своим, когда в сумерках бродила по коридорам, угадывая, за какими дверьми жилые квартиры, а за какими – нет.

Она жалела, что не умеет рисовать. Как хотелось иногда запечатлеть эту воплощённую смерть, чтобы показать Сабрине и остальным, чтобы они хмурились, разглядывали, чуть‑чуть не верили. Она бы положила рисунок в самую нижнюю папку самого нижнего ящика и нашла бы лет через пять.

Сфотографировать всё равно не выйдет. В лучшем случае на снимке отпечатается расплывчатое пятно. В худшем – вообще ничего. Железные прутья перил, зелёная краска на краях ступенек.

Маша поднялась, удобнее устраивая на плече ремешок тяжёлой сумки.

– Ну, бывай, – в первый раз она обратилась к смертёнышу и пошла вниз по ступенькам. Зелёная краска на них – как торжественный ковёр.

Уходя на пролёт вниз, она глянула на мальчишку и вдруг поймала его взгляд – внимательный взгляд немигающих глаз.

Маша поздно возвращалась, и, приходя, она каждый раз она стряхивала песок и налипший на колени мелкий гравий. Коротко отвечала на вопросы и ничего не рассказывала сама.

Она приходила в комнату и тут же с головой закапывалась в цифры, расчеты и чужие статьи, на которые обязательно требовались ссылки.

– Прекрати уже работать, – требовала Сабрина. Маша, не оборачиваясь, трясла в воздухе указательным пальцем – ещё одну секундочку, – но так и не прекращала. Потом Сабрина уже и не пыталась.