— Сколько вас было?

— Четверо.

— И как велик был корабль, какова была площадь парусов?

— Примерно сто квадратных метров парусности. Яхта имела, это я могу еще сегодня сказать точно, длину тринадцать и семь десятых метра, три метра тридцать в ширину, полторы мачты. Это была яхта иол.

— И за океаном вы ее продали?

— Да. Но до этого мы еще не дошли. Теперь уже ты хочешь прибавить темпа?

— Упаси боже!

— Ну, тогда позволь мне сначала разделаться с писаниной, — говорит старик и показывает на стопку бумаг на письменном столе, — у нас еще есть время. Между прочим, сегодня вечером будет кино.

— И что же? Если фильм такая же халтура, как и последний, то лучше я обойдусь без него.

— Все-таки разнообразие. Называется, как я знаю, «Цыган» со знаменитым французским актером Делоном.

— Посмотрим, — говорю я скептически и прощаюсь.

Предположим, раздумываю я, бесцельно передвигаясь по палубе, я действительно решусь на это путешествие по Африке, тогда в Дурбане мне пришлось бы оставить корабль со своего рода «багажом беженца». Прощание с кораблем, прощание со стариком. Великая печаль охватывает меня.

В каюте матроса Ангелова вокруг маленького стола собралась группа «умелые руки». Большой толстый ассистент снова сидит здесь, кроме него сегодня присутствует и боцман. Ангелов дает урок. С гордостью показывает он мне свои новые корабли в бутылках.

— Еще лучше в баре, — говорит он, — настоящая выставка. И я обещаю, что следующие мои шаги приведут меня в бар.

Тот самый Ангелов, голос которого срывался в пронзительный визг, когда акулу вытаскивали на верхнюю палубу, теперь терпеливо и мягким голосом объясняет обоим ученикам тонкости изготовления миниатюрных моделей парусных кораблей в бутылках. Все трое сосредоточенно заняты крошечными моделями кораблей. Вот и объясните мне природу людей.

На фильм я не пошел. Чтобы стряхнуть оцепенение, которое грозит охватить меня, я заставляю себя сделать записи в дневнике. Когда старик стучит в мою дверь и спрашивает: «Я мешаю?» — я кричу:

— Входи же. Я как раз собирался закончить. Ну, как фильм?

— Не на мой вкус. Я бы охотнее посмотрел кинокомедию. Расовые проблемы можем увидеть в натуре и в Дурбане.

— Мне в голову пришло кое-что смешное после того, как ты рассказал мне о твоей акции с хрустящими хлебцами, — говорю я старику, когда мы перебрались в штурманскую рубку.

— И что же было смешным?

— Я же тебе рассказывал, что не все мои немногочисленные друзья сообразили, что я почти полгода отсутствовал. Даже хуже: за это время они изрядно попользовались моей собственностью.

— Тс-с, — произносит старик и бормочет: — Давнишний печальный опыт. Но я здесь не вижу ничего смешного!

— Подожди! В качестве стартового капитала для обеспечения средств к жизни у меня было полцентнера[42] сахара.

— Как ты его раздобыл?

— Добрый Бонзо, коллега по издательству, для которого мы хотели достать мебель, — вспоминаешь?

— Да, — говорит старик и кивает, — ваша карнавальная встреча с американскими танками.

— Да, этот. Итак, Бонзо предполагал, что его жена Беле с маленькой дочкой находится где-то в Тюрингии. Это была в то время своего рода ничейная земля. Американцы, правда, оккупировали эту местность, но затем ретировались, и вместо них туда должны были прийти Советы. И как раз в эту брешь в этот момент мы и хотели проникнуть и вызволить Беле с дочкой — чистейшей воды бред!

— Очевидно, можно сказать и так, — говорит старик сухо. — Что за автомобиль был у вас?

— Старый дребезжащий «DKB». Не намного лучше, чем газогенераторный, работающий на дровах. Мы, естественно, не подумали о том, что почти все мосты были взорваны, и нам пришлось кое-где и кое-как взбираться вверх на крутых сельских дорогах, а преодолев подъем, снова спускаться. И, естественно, мы не нашли Беле и ребенка. Она, как мы узнали позднее от нее самой, двинулась на телеге на юг.

— Приличная путаница в те времена, — задумчиво замечает старик.

— Но — вот теперь начинается самое интересное: мы нашли заброшенный завод, сахарный завод. И в одном сарае, к которому вели железнодорожные пути, находилось большое количество заполненных мешков с сахаром. Жалко, что мы могли загрузить не больше двух пятидесятикилограммовых мешков, это, в сущности, было уже слишком много для нашего «DKB». Каждый раз, когда нам приходилось преодолевать крутой подъем, мы надрывались. Иногда после трех разбегов нам с трудом удавалось сделать это на первой передаче, и таким образом мы добрались вместе с грузом живыми до Фельдафинга.

— И там ты питался затем только сахаром?

— С чего ты это взял? Сто фунтов сахара — это же целое состояние! И так как я опасался, что бесценный сахар могут украсть из моего одиноко расположенного в лесу дома в Фельдафинге, то свою половину сахара я отдал в Мюнхене на хранение одной писательской жене — писатель еще не вернулся с войны, — одной пожилой, но еще очень бодрой даме.

Эта история как раз в духе старика. Он смотрит на меня влажными от удовольствия глазами: мошенник небось уже придумывает продолжение этой истории.

— Эта настроенная на благотворительность дама часть сахара обменяла на муку, а затем, как добрая фея, осчастливила всю свою родню и соседей сладкой выпечкой.

— Вероятно, она подумала: чужое добро впрок не идет — или лучше сказать: не должно идти впрок, — говорит старик, заходясь от смеха, — сто фунтов сахара! Да за это ты мог бы купить черт знает что!

— Я знаю одного человека, который с этого начинал. Известный антиквар. При нацистах эмигрировал в Америку, а затем вернулся в Германию уже американским солдатом. Он, правда, не имел сахара, но зато привез целые блоки сигарет «Лаки страйк». А так как он не курил, то обменивал их на книги или картины. Это мог делать любой, потому что в то время сигареты пользовались невероятным спросом. На этом он и основал свое состояние.

— А почему ты сам не воспользовался сахаром?

— Я думал о ценах на черном рынке, о меновых тарифах и чувствовал себя, имея сахар, как набоб, как человек, имеющий накопления. И к тому же еще моя большая плоская четырехугольная банка провианта для подводников: бычьи языки! Бычьи языки в мадере. Я открыл бы эту консервную банку, вероятно, только умирая с голоду.

— Но ты не умер с голоду, как я вижу. Что случилось с бычьими языками? — спрашивает старик настойчиво.

— У меня еще сегодня в желудке все переворачивается. Но так как спрашиваешь ты, то отвечу: однажды вечером я вернулся из Мюнхена совершенно измотанным. К счастью, мне удалось добыть фанеру для наших «художественно-промысловых мастерских»…

— Художественно-промысловые мастерские? — спрашивает старик. — А это что еще такое?

— Хорошо. Если хочешь знать и об этом — то позднее. Итак, я приехал измотанный из Мюнхена и думаю — что-то у меня со зрением: на моем деревянном балконе — то есть против света — за моим столом сидят две фигуры: Бонзо с подружкой, подающей надежды актрисой, и что-то уплетают за обе щеки. В середине конус из уголков белого хлеба, аккуратно, как в профессиональной кондитерской.

Я делаю передышку. Я чувствую себя переполненным воспоминаниями.

— Ну — и? — нетерпеливо спрашивает старик.

— За один присест они перемололи все бычьи языки. Вавилонскую башню. Я своим глазам не поверил. Ты же знаешь, какой большой была эта консервная банка! Мое последнее имущество, которое еще можно было обменять.

— Неприятный сюрприз, — поддразнивает старик, и это выводит меня из себя.

— Тебе хорошо говорить, тебя кормили англичане.

— Хо-хо! — смеется старик и спрашивает: — Откуда у дамочки белый хлеб?

— Одному Богу известно. Я, во всяком случае, с тех пор никогда не ел бычьих языков.

— Теперь мне действительно хочется есть, — говорит старик. — Тебе тоже? У меня, правда, нет бычьих языков, но в холодильнике лежит приличная салями, а к ней пшеничная водка двойной очистки. Что ты думаешь об этом?