— Как бы то ни было! — подводит старик итог после того, как мы какое-то время молча стоим рядом друг с другом, и смотрит на часы: — Время обедать!

В проходе перед столовой я читаю вывешенные на доске объявления. Это прежде всего многословные таможенные правила и отдельно конкретные предостережения экипажу — как вести себя по отношению к таможне. «Еще одна вечная проблема, — говорит старик, — в порту люди несколько раз проходят через таможню и почти каждый раз прихватывают то бутылку незадекларированного шнапса из столовой, то сигареты — товары для обмена. Корабельному руководству следует опасаться, чтобы корабль не приобрел при этом дурную славу. А в случае настоящей контрабанды при наличии вот такого объявления корабельному руководству не грозит денежный штраф. Опыт учит!»

— Понятно!

Так как теперь у нас принято — что старику совсем не нравится — садиться, как в ресторанах, за стол, который в данный момент свободен, то сегодня мы садимся за стол к Кёрнеру, перед которым уже стоит еда. Кёрнер, по профессии физик-ядерщик, в возрасте около тридцати лет, жилистый, нервный, «женат» на реакторе. Он называет себя «фиговым листком корабля», его единственным «raison d’êtré»[8] он представляет науку. А наука все еще представляет предлог, под которым этот корабль водоизмещением почти 17 000 тонн отправляется в путешествие, хотя поведение реактора, охлаждаемого водой под давлением, за десять лет эксплуатации в плаваниях должно было бы быть более чем достаточно изучено. Но Кёрнер наверняка снова придумал программу, которая в состоянии противостоять претензиям экономистов. Кроме того в его распоряжении имеется такое ключевое понятие, как «долговременные испытания».

Резкая жестикуляция Кёрнера сбивает меня с мысли. Юла, думаю я. Его жесты иногда настолько резки, что создается впечатление, что кто-то дергает его, как марионетку, за невидимые веревочки — правда, делает это неловкий кукловод, который еще не приобрел сноровку и не умеет четко доводить движения куклы до конца. Неожиданно он с грохотом роняет на тарелку нож или вилку и делает судорожные движения свободной рукой.

— Что-нибудь не так? — спрашивает старик и, добродушно ухмыляясь, пододвигает к нему то, что Кёрнеру может потребоваться в качестве приправы: соль, перец, горчицу и большую бутылку томатного кетчупа. Также рывком Кёрнер неожиданно отодвигает свой стул, на котором он так же нервно сидел, делает короткий поклон, и со словами: «Извините! Мне тут нужно срочно кое-что сделать» — исчезает.

Я облегченно вздыхаю и говорю старику:

— В годы моей юности в Хемнице в витринах лавок, торговавших сигарами, выставлялись рекламные куклы, которые двигались рывками и при этом для усиления эффекта дергали укрепленный за нитку шарик, который бил по стеклу.

— Ну и? — спрашивает старик.

— Просто я об этом подумал. Не хватает только металлического шарика.

— Ну и мысли у тебя!

— Кажется, к шефу он не испытывает особой симпатии.

— И на это есть причины, — говорит старик серьезно. — В известной степени Кёрнер с ядерной энергетикой на «ты» и поэтому не так тщательно соблюдает правила безопасности. Это снова и снова приводит шефа в бешенство, так как он несет ответственность за всю «лавочку».

После обеда старик заявил:

— Ну, а теперь настало время немножко поразмышлять. — Это его обычное заявление, означающее, что он собирается часок вздремнуть. — Кофе я попрошу принести мне в каюту. Тебе тоже кофе и пирожное?

— Хорошо, но мне лучше чай.

У старика две каюты с небольшой прихожей и ванной. Все обставлено как в коммерческом каталоге: кожаные кресла, кожаная софа, широкий письменный стол С книжной полкой с передней стороны, торшер, холодильник, встроенный в мебельную стенку. На свободной стене висит целый ряд небольших пестрых картинок.

— Их Молден нарисовал сам — по образцам. Он своего рода художник-любитель, — говорит старик из-за своего письменного стола.

— Значит, он по меньшей мере не скучает.

— Они что — не нравятся тебе?

— Как они могут не нравиться! — отвечаю я.

И тут я с удивлением вижу, чем занимается старик. Он считает десятипфенниговые, пятидесятипфенниговые монеты и монеты достоинством в одну марку. Затем он терпеливо пакует их в ролики. На вопрос, который явно читается на моем лице, он отвечает:

— Монеты для телефона! Приличная выручка: двести восемьдесят одна марка.

Старик доволен так, как будто эти деньги он по крохам заработал сам.

— Подсчет денег также входит в перечень моих обязанностей, — говорит он, так как мое удивление его раздражает.

— А казначей для этого слишком глуп.

— Нет.

В этом «нет» все объяснение. И ничего больше. Старик ставит ролики вертикально перед собой и смотрит на них так внимательно, будто от них на него может сойти бог знает какое озарение. Затем он встает и кладет на стол решетку из резины, такую, какую я видел под дорожкой-ковриком на гладком паркете, чтобы не скользила при любой погоде. «Мое изобретение!» — говорит он с гордостью. Принесенные чай и кофе, а также пирожные для каждого стюард аккуратно ставит на эту решетку.

— Таким образом, ты смылся из Бреста на своей старой «ловушке для зениток»? — говорю я после Первого глотка чая.

Вместо ответа старик только пыхтит.

— И при этом я думал, что мы были самыми последними.

— Так говорили. Так называемая «ловушка для зениток» была отбракована как не подлежащая ремонту и находилась уже не в бункере, а в Вольфсшлюхт (волчьем каньоне)… Тебе надо знать, как это было?

— Если это возможно, — говорю я осторожно, так как знаю, что старик не любит, когда его торопят.

Мы съели свои пирожные, и, когда старик громко откашлялся, я понадеялся, что он продолжит говорить, но тут в дверь постучали, и появился шеф со скоросшиваетелем в руках.

— Что-нибудь не так? — спрашивает старик.

— Нет, господин капитан, но они хотят…

— Минуточку, — говорит старик и переходит к письменному столу.

Важное выражение на лице шефа, пухлый скоросшиватель — лучше я отправлюсь наверх на мостик, чтобы бросить взгляд на морскую карту. Я слышу, как третий помощник говорит по УКВ-телефону. Очевидно, он говорит с коллегой, находящимся на другом корабле, я предполагаю, что на одном из двух кораблей-попутчиков, которые смутно вндны в ставшей более плотной пелене дождя.

Третий помощник так громко кричит в телефон, а другой голос так сильно квакает в ответ, что я, хочу Ли я этого или нет, слышу каждое слово:

— Да, «Отто Ган», — кричит третий помощник, — говорит Шмальке. Прием!

— А, господин Шмальке. Меня зовут Раймер… Я нахожусь как раз по левому борту. Прием!

— А я только что попал на «Отто Ган» и собираюсь сделать два рейса. Прием!

— А такое возможно? Прием!

— «Отто Ган» прослужит еще четыре года. Прием!

— А Это хорошо? Он что — действительно получит третью двигательную установку? Прием!

— Да. Это решено окончательно. После этого рейса корабль отправят на верфь. Мы хотим установить новые топливные стержни, после чего все начнется заново. Прием!

Я думаю: такие вещи третий помощник должен знать! От распирающей его гордости, что он знает, о чем болтает, он хорохорится. Если я еще раз услышу это «Прием!», то сорвусь. Уйти с мостика или дослушать этот вздор? И тут я говорю себе: «Ну-ну. Больше самообладания, иначе ты не узнаешь, что ребятки хотят сказать друг другу».

— Я выхожу из игры в «Хапаг-Ллойд». Прием! — говорит третий помощник как раз в этот момент.

— Как это? Прием!

— Я ведь тоже старею и должен своевременно позаботиться о себе. Прием!

Правильно, думаю я, такие ребята помнят о своем возрасте.

— Да. Вы правы! Прием! — верещит другой голос. — Но пока оставайтесь на своем прекрасном корабле. Это вам понравится. Прием!

— Какие сверхурочные работы вы здесь выполняли? Прием! — снова слышу я третьего помощника и думаю: «Ага, единственный интерес: оплаченные сверхурочные».