Литмир - Электронная Библиотека

Допросы уже начались, многих пытали, но пока не сломался никто. Аких подчёркнуто устранился, даже докладывать себе не велел — всем заправляет Таласар через своего подручного Имора. Говорят, он выкупил его из долгов и держит страхом. Зелор ещё разузнает об Иморе, но думает, что его неплохо убрать: дрянь он опасная и многое знает.

И ещё были новости, но неважные, я их почти пропустил мимо ушей. Меня хватило ещё на то, чтоб отпустить гонца. Велел хорошенько его накормить и сказал на прощанье несколько добрых слов. Эти слова предназначались Зелору; я знал, как он их ждёт, как важно для него моё одобрение — ведь на свете только я люблю его почти бескорыстно, только я его не боюсь, а восхищаюсь им.

Но гонец ушёл, и я больше не мог сдержаться, я вскочил и забегал по избе. Я забыл об Асаге и о Сибле, не стыдился их взглядов, не боялся того, что они угадывают во мне.

Что же ты наделал, Баруф. Началось! В двух шагах от твоего дома уже пытают. Государственная необходимость, законы эпохи… врёшь! Ничто тебя теперь не спасёт. Ты нас предал, Баруф! Меня, себя, тех, кто был твоими друзьями в Олгоне. Ты позволил этой мерзости себя одолеть, и теперь она уничтожит тебя и искалечит страну…

Тяжёлая лапа Сибла придавила моё плечо, кристально-прозрачные, жёсткие глаза взглянули прямо в сумятицу боли. В них не было сочувствия — лишь понимания.

— Эк тебя корёжит! — сказал он. — Из-за дружка, что ли? Зря. На то в лесу и велик зверь, чтоб малые не жирели. Давно нас надо было так пугнуть, привыкли-то жить на карачках.

— Не то говоришь, Сибл, — спокойно заметил Асаг. — Не там заноза. Больно ты высоко, Тилар, дружка-то ставишь. Думаешь, он всему голова? Как бы не так! Наша это драка, семейная. Это нас с хозяевами черт верёвочкой повязал: они нас не пожалеют, так и мы их не пожалуем.

Сибл усмехнулся:

— Покуда-то только они нас.

Они разглядывали меня, как букашку, вертели пред глазами; а я устал, я не мог заслониться от их колючего интереса. Наверное, у них было на это право. Они подчинялись мне, они отдали свою судьбу в мои руки, и им надо было понять, что я такое, когда не могу притворяться. Не могу, но и не хочу. Я просто сказал, как думал:

— Все бы ему простил, но пытки…

— Экой ты мяконькой! — с удивлённым сожалением заметил Сибл. — Шкура-то в дырах, а дите-дитем. В большом-то деле да не замараться?

— Замараться — это значит дело замарать. Кому это тогда нужно?

— А кому какая печаль? Только победить — а там все простят. Ни за что не осудят.

— Нет, Сибл, — тихо ответил я. — Победителей тоже судят. Победителей надо судить.

Время шло, и дела наши тоже шли. Те, кто должен остаться в Квайре, разбредались по городам; многие уходили на север, в разорённое Лагарское приграничье, растворяясь в тамошнем неустройстве, в суёте налаживаемой жизни.

Почти неощутимые нити тянулись от них ко мне, словно нервы прорастали в размозжённую плоть. Да, я знал, что кое-кого мы потеряем. Будут такие, что уйдут из-под бремени Братства, предпочтут ему просто жизнь. Но я знал и то, что наша закваска крепка, что в Братство шли только сильные духом, и верил, что жизнь, лишившись борьбы, покажется им лишённой смысла.

Братство ушло из столицы, исчезло, растворилось, как щепотка соли в реке — и это именно то, к чему я стремился. Да, Баруф, мы заразили страну. Ты ещё пожалеешь о своей ненужной победе.

А в столице колесо правосудия все дробило судьбы. Зелор узнал, куда увезли предводителей Братства. Это было надёжное место, и вести редко доходили до нас.

Салар не сказал ни слова. Он просто замолчал в час ареста: не отвечал на вопросы, не стонал под пытками, и даже палачи почитали его. Тнаг умер от ран. Арвана сломали, и арестовали ещё пятерых.

Остальные не выдали никого.

Баруф оправдал надежды — казней не было. Просто Салар и Братья Совета опять куда-то исчезли, и Зелор уже не смог отыскать их следы.

Многих передали в руки Церкви, и она расправилась с ними по-свойски. Вырвала языки, выкалывала глаза, рубила пальцы. Одни так и канули навсегда в промозглые храмовые подвалы, других просто выгнали прочь просить милостыню на дорогах в устрашение добрым квайрцам.

Начали кое-кого выпускать — самую мелкую сошку. Нещадно пороли плетьми, накладывали жестокие штрафы, отдавали хозяевам под надзор (в прямое рабство!) — и народ славил доброту акиха!

Какое подлое время!

А осень уже кончалось; давно оголились леса, и ночные морозы скрепляли раскисшую землю. Вот и пришла пора попрощаться с Квайром; теперь леса нам уже не защита, а дороги уже не помеха.

Первые караваны ушли в Бассот. Семьи Старших и Братьев Совета, жены и дети боевиков — все, кому незачем оставаться в Квайре. Их охраняло полсотни парней — самый цвет отряда Сибла. Остальные полсотни были со мной.

Сибла я тоже увёз.

В Квайре ему уже нечего делать. Кончилось время посева, пора затаиться и ждать, пока взойдут разбросанные семена. Оберегать их остались Асаг и Зелор, и я немного завидовал им.

Совсем немного — потому, что я победил, я жив и я возвращаюсь домой. Забудем о прошлом и откроем другую главу — что там ещё предстоит?

2. ПРИГРАНИЧЬЕ

Ещё один день отшумел и ушёл в тишину, и вечерняя синева занавесила окна. Первый весенний вечер, который я смог заметить. Тревожная нотка в обленившем меня покое. Весна. Уже.

Звякнула и погасла, уплыла в вечернюю синь. Я украл этот вечер. Выдернул из суеты и теперь берегу для себя.

Тихо, только где-то поёт сверчок, и дымит огонь в очаге, и тонкие пальцы Эслана ласкают стекло. Я есть — и меня нет; полузакрыв глаза, я откинулся в кресле и гляжу, как тонкие пальцы ласкают стекло. Багровые, алые, жёлто-кровавые блики плывут в его глубине, качаются, обнимал округлое тело вазы… Я только художник, который закончил свой труд и принёс показать тому, кто способен его оценить, и благодарен судьбе, что есть такой человек.

Да, я благодарен судьбе за Эслана. Все у меня есть: дело, семья, друзья, мой Маленький Квайр, уйма работы и куча забот, я занят, я счастлив, мне не о чём тосковать — но я тоскую, если долго не вижу Эслана.

Мы так старательно не афишируем нашу дружбу, что Кас нам её простил. На людях я холодно кланяюсь, он еле кивает в ответ — а нечастые вечера наших встреч затягиваются до утра.

— Слишком дорогой подарок, Бэрсар. Боюсь, я не вправе его принять.

— Вам не нравится?

— Нравится, — сказал он серьёзно. — Чем-то напоминает сосуды, которые находят в развалинах древних городов Ольрика. Не форма и не материал — но сама гармония между формой, материалом и назначением. Эта ваза предназначена для цветов. Не для питья и не для умывания — а для цветов. И знаете, что в ней волнует? Никаких украшений. Она прекрасна сама по себе благородством материала, совершенством формы и предназначенностью.

— Тогда все решено, царственный кор, потому что она предназначена вам. Другой такой не будет.

— Спасибо, — тихо сказал он, — вдвойне драгоценный дар. Вы и это сделали своими руками?

Я поглядел на свои обожжённые руки. Чего я этими руками только не делал! Четыреста человек на плечах — пришлось повертеться. И всё-таки в самые хлопотливые дни, в самые сжатые до упора недели я урывал хоть часок на стекольную мастерскую. Расчёты печей и опыты со стеклом, ожоги, косые взгляды, шепоты за спиной…

— Отказывается, вы ещё и художник, Бэрсар. Воин, дипломат, учёный, купец… не слишком ли много для одного человека?

— Пора повторять Божий суд?

— Пусть бог сам вершит свой суд. Никто из нас его не избегнет — если не мы, так дела наши. И будут одни вознесены, другие прокляты, третьи — забыты…

— Вас что-то заботит, царственный кор?

— Нет. Просто я тоже хочу кое-что вам подарить. Не столь дорогой дар, но…

Я поглядел на него, и он улыбнулся — как-то бледно.

— Не сейчас. В конце нашей беседы.

— Но если эта весть столь печальна…

45
{"b":"19094","o":1}