Кормили нас хорошо, простой и здоровой пищей, всегда свежей. Много времени с нами проводил физкультурник Костя. Мы его знали по пионерлагерю. С ним купались, он учил нас грести и плавать, с ним всегда ходили в лес и, когда разбредались, то аукались: «Костя!» Мы собирали бересклет, ломали ветки и обрубали корни для каких-то военных целей. В лесу были заросли малины, а на опушках полно земляники.

В столовой раздавали еду Эстер Катаева, Зинаида Николаевна Пастернак и Кира Владимировна, жена Лебедева-Кумача. Последняя была высокая, кареглазая, с черными волосами, стянутыми на затылке. В ней чувствовалась «роковая женщина». Марина, ее дочь, напротив, была совсем незаметная, но умненькая девочка. К несчастью, у нее после дифтерита сильно выпадали волосы, ее стригли наголо, и она ходила в голубом или красном берете. А стриг ее Николай Николаевич Ляшко, ставший писателем еще до революции, автор «Сладкой каторги» – книжки про тяжелый труд и любовь на конфетной фабрике. Николай Николаевич появился в Берсуте позднее, видимо, в помощь начальству, высокий, темноволосый, внимательный. Мне нравилась его дочка Туська, румяная, синеглазая, ходившая в мальчишеских рубашках, выдумщица и бесстрашная. Я с ней дружила.

Лена Левина. 1939

Все были искусаны какими-то вредными комарами и расчесывались до крови. Эти раны смазывали зеленкой, и мы все были пятнистыми. Мазаться ходили к медсестре Ирине Николаевне, по прозвищу Ирник, темноволосой, белозубой, с соболиными бровями. Ее знали уже не первый год и любили. Рядом с ней всегда находился маленький сын Серёжа.

Раны от укусов назывались «импитиго». Даже распевали такую песенку: «Мальчик трубочку курил. Импитиго. Импитиго на носу. Импитиго». Этот припев придумал Женя Зингер, простодушный и веселый, по прозвищу «рыжий Жоня» или «пожарник». Он был влюблен в Эву Василевскую, которая была так хороша, что кроме него на нее никто не осмеливался и взглянуть.

В старшей группе выделялся своей образованностью и нервностью Макс Бременер с крупными карими глазами на бледном лице, а также мрачноватый и неуклюжий Реджи Бывалов, страстный радиолюбитель. Вместе с Володей Волосовым он смастерил приемник, и они ловили новости. К ним все испытывали чувство уважения.

В Берсуте была большая библиотека, и мы много читали, пользовался успехом «Агасфер». Вообще читающих детей было много, некоторые даже хвастались своей начитанностью и пониманием, что халтура, а что нет. Кстати, такие слова, как «халтура», «сволочь», и выражение «я тебя презираю», были тогда в ходу. Хороших и ярких детей было немало, обо всех и не скажешь, и не упомнишь. Но вот кто противно себя вел, так это Цезарь Голодный. У него был неплохой голос, и он часто затягивал, подражая Лемешеву: «Онегин, я люблю Татьяну» или: «Я Цезарь, я Цезарь, я голодный». Но чаще всего он кого-нибудь поддразнивал, особенно Нелю Иоффе, ей было лет одиннадцать, ее легко было довести до слез. Цезарь это знал и постоянно дразнил: «Нелла Еффэ, чай, какао, тухлый коффэ». И хихикал. Он был старше, ему было уже четырнадцать, но ему как-то всё сходило с рук. Хотя обычно неблаговидные поступки осуждались.

Помню такой случай. Лучше всех плавал Вадим Билль-Бело-церковский, он даже переплывал Каму. Во время очередного заплыва он почему-то стал тонуть. В это время на лодке катались большие девочки и Алёша Баталов, который греб и ничего не заметил, поэтому не кинулся спасать. На помощь бросился кто-то другой. Не разобравшись, Алёше устроили темную. Он это переживал.

Вода в реке у нашего берега была холодная, на дне выходили родники. Иногда мы сплавлялись на лодках ниже по течению, где на другом берегу были отмель и песчаная коса. Конечно, в сопровождении старших ребят и Кости.

В Берсуте царила любовная атмосфера, все в кого-то были влюблены. Но я еще ни в кого. А вот Алёше нравились многие девочки, и он тоже нравился. Но самыми главными героями были Тимур Гайдар и Стасик Нейгауз. Даже кто-то сочинил: «Тимур Гайдар наружностью невзрачен, но среди девочек слывет он львом». Старшие девочки были совсем барышни, некоторые – просто маленькие женщины. Особенно выделялась Ира Нейштадт, изящненькая, с локонами и всё время напевающая: «В далекой, знойной Аргентине, где небо южное так сине, где женщины как на картине, там Джо влюбился в Кло».

Я дружила со многими девочками, многие мне нравились. Но так получилось, что больше всех я общалась с Таней Беленькой. Таня влюбилась в нашего горниста Лёдика Леонидова, хорошенького мальчика со вздернутым носиком, в панамке. Мы знали его еще с Внукова, он и там был горнистом, он был как бы при должности, которой дорожил. Как-то Лёдик заболел, и его положили в изолятор. Таня попросила меня пойти к нему и сказать о ее любви. Была лунная ночь. Изолятор находился вдали от всех зданий. Это был дом на высоком фундаменте и с высокими окнами. Я встала на спину Тани, подтянулась и увидела Лёдика. Он лежал на спине, с открытыми глазами, а рядом поблескивал горн. Видимо, проснулся от нашего перешептывания. Я, набравшись смелости, сказала, что Таня его любит. На что он громко выкрикнул: «Передай своей Таньке, чтоб она пошла к черту». – «Что, что, что он сказал?» – спросила Таня и тут же стала выпрямляться, причитая при этом: «Я всё слышала, слышала». Я спрыгнула, чтоб не грохнуться.

Что я ей могла сказать в утешение, кроме того, что «он дурак, дурак»? Неожиданно на обратном пути мы встретили большого и считавшегося очень хорошим мальчиком Рема Венгрова. Он был удивлен, что мы не спим, что бродим так поздно, что Таня плачет. Таня, рыдая, всё рассказала и сквозь слезы всё повторяла: «У меня больше не будет романов, не будет». Он стал ее тоже утешать и самое главное, что он ей сказал: «Таня, у тебя будут романы, поверь мне, поверь, обещаю». И Таня успокоилась.

Таня Беленькая. Внуково, 1939

Но, видимо, ей нужно было еще выговориться, отвести душу, и утром она пошла к большим девочкам, к той самой красотке Ире Нейштадт и великовозрастной Марьяне Брагиной. И пришла очень вовремя: у них были такие же проблемы и только одна Таня могла им помочь. Они дали ей ответственное тайное задание, которое она должна была выполнить вместе со мной в тот же день поздно вечером. Девочкам стало известно, что именно в этот вечер встречаются Стасик Нейгауз и Марк Исаков для очень важного разговора, в котором пойдет речь о любви. И наконец откроется, в кого же влюблен Стасик. А нам нужно подслушать этот разговор. Встреча должна была происходить у скамейки на лестнице, которая вела к Каме.

Лестница была длинная (178 ступенек) деревянная, почти вертикальная. В двух местах расходилась по сторонам, там были площадки, а затем соединялась в один пролет. Нижние ступени опирались на узкую полоску берега. К нему примыкали мостки с прицепленными лодками. После отбоя мы пошли на лестницу. На верхней площадке залезли за стенку, к которой прислонялась скамейка, и уселись на склоне, закрыв головы кофточками, чтобы спастись от летучих мышей, и притаились. Вдруг раздался топот и голоса, это спускались мальчишки – и не двое, как нам обещали, а целая компания. Мы от неожиданности захихикали. Они действительно остановились у скамейки и начали курить. «Да, – сказал кто-то, – в Москве я курил “Яву”». – «А я “Казбек”, – похвастался другой, – а здесь приходится махорку». Затем последовало длительное молчание, и потом задумчиво кто-то произнес: «А девчонки-то здесь все проститутки». Еле сдерживая смех, чуть не свалившись со склона, мы убежали.

Я решила, что свой долг мы выполнили, но не тут-то было: оказалось, этого мало, важный разговор перенесен на завтра и нас снова просят его подслушать. На этот раз мы пошли настроенные очень смешливо, устроились, как в прошлый раз. Опять тот же топот и голоса. Начались те же разговоры про курево. На нас сразу же напал смех, и мы стали трястись, под нами посыпался песок с камнями. Мальчишки встревожились и заподозрили что-то неладное. «Холоденко, посмотри, что там», – приказал кто-то. Стало страшно. Мы прижались друг к другу и к земле. Холоденко чуть-чуть зашел и заглянул за стенку. Делая вид, что он всё обследовал, уверенно объявил: «Никого нет, это летучие мыши».