И склад мусорных мешков. «Звук похорон в моем мозгу…» У кого это? Кажется, у Дикинсон.

Сменившись, Шивон отправилась на свободу.

Планета была бешеной. Все зарождалось, вспыхивало диким цветом, безразмерными плодами и умирало, загнивая на глазах. На костюмы ставили специальную защиту. У экипажа прижилась шуточка: «не выходи, разложишься». Но все равно это была свобода, после фальшивых настенных пейзажей и бесконечных шариков для пинбола в мониторе. Шивон отмечалась у Марши и шла гулять. Никто не говорил, что здесь могут водиться тигры. Какие тут тигры. Только огромные глаза, деликатно поглядывающие из зарослей. Инопланетяне оказались милыми – ничего другого не скажешь, славными, даже на взгляд ксенофоба-землянина. Потому и «Витал» так легко провернул дело. Когда бокков показывали в рекламе, спрашивая за кадром, справедливо ли, что эти существа обречены на такую короткую жизнь, легко было прослезиться и решить, что нет, несправедливо. Хуже всего – они понимали, как мало живут. Легкие на контакт, бокки навидались чужих пилотов, помнящих, откуда они прилетели, и предвкушающих возвращение на родину, – тогда как их астронавты, садясь на корабль, знали, что не увидят планету, на которую направляются.

Они заслуживали лучшего. И раз уж люди придумали наконец «лекарство от смерти», почему бы не поделиться с братьями по разуму? Тем более что опыты уже проведены на виртуальной модели бокка. Тем более что за пределами Земли не действует положенное на лекарство ограничение. Тем более что в обмен на чудо-средство инопланетяне готовы поделиться топливом с Землей, загибающейся от очередного кризиса. Вполне справедливо – чего не отдашь за лишние десять лет жизни.

Чтобы уговорить инопланетян принять сыворотку, нужно было сперва научиться с ними разговаривать. Коммуникативного минимума не хватало. Очередное плавание «Джона Гринберга» спонсировало уже не НАСА, а «ВиталФарм».

Шивон медленно шагала, утаптывая в грязь то, что еще три минуты назад было прекрасными цветами.

В необычайно рыхлой почве росли странные угловатые камни. На одном из них совершенно четко выступала надпись.

Шивон сбилась с шага. Опустилась на колени. Присмотрелась. Камень был весь исписан, испещрен мелкими, теснящимися значками, будто кому-то не хватало места излить мысли. Знаки сливались в строчки. Строчки виляли, кое-где складывались в круги. Повторялись странные, незнакомые Шивон комбинации.

И каждый из камней, давящий своим долголетием на меняющийся пейзаж, был так же исчеркан.

Как знала Шивон, здешние никогда и ни с кем не общались письменно.

Вернувшись, она прикрыла дверь лаборатории и вывела на монитор все архивные записи. Перекинула с рации и увеличила снимки камня. На экране записанная речь шла сплошным текстом, а на камне получалось что-то вроде рваного, местами скрученного хайку.

Шивон велела компьютеру сопоставить. Компьютер крякнул.

Зашел Лоран.

– Слышала новости? Парламент дал добро.

– Сейчас пришло?

Он кивнул.

– Сказали, что наша экспедиция повлияла на решение. Мол, на другие планеты поставляем, а себя и забыли.

Он стоял у двери как-то растерянно, руки шарили по карманам в поисках сигареты.

– Так что… придется нам привыкать к вечной жизни. «Пусть бьют часы, приходит ночь, я остаюсь, дни мчатся прочь…»

– Аполлинер, – сказала она, но Лоран ее не слышал. Смотрел куда-то в себя, туда, в ту часть души, где оставались эти стихи.

«Вот так, – думала Шивон, – мы еще раз обманули Бога». Интересно, успел ли кто-то из родных воспользоваться таблеткой? Придет ли кто-нибудь встречать ее с корабля?

Машина завершила распознавание. Неровные строфы выплыли на монитор, с пробелами там, где компьютер не разобрал. Шивон попробовала прочитать, и даже собственный голос показался чужим.

«Я остаюсь, дни мчатся прочь…»

В строчках был ритм. Незаметно для себя Шивон отбивала его ногой на подставке кресла.

Непохожий ни на один из земных, быстрый, захлебывающийся, как ритм самой здешней жизни. Повторяющийся. Как в стихах.

Шивон прочитала написанное еще раз, подключив интонацию. Крутанулась на кресле. Поэтическая планета; надо же, Лоран не ошибся.

Планета оказалась неагрессивной. Если только агрессией не считать откровение, с которым она выставляла чужим на потеху свое умирание.

– Страна постоянной осени, – сказал Лоран, когда они только высадились. – Прилетели.

– По-моему, наоборот. – Шивон посмотрела вокруг. – Тут все время весна. Сто весен за один день – как тебе это?

– Поэтично, – усмехнулся Лоран.

Ей на ум пришли строчки из Шелли:

«Мгновенно всю природу охватив, щедр на узоры, краски, ароматы, неистовствовал свежести порыв…»

Марша Форман, шеф службы безопасности, смотрела с удивлением.

– По-моему, она считает, что поэты – это люди с далеко зашедшим синдромом Туретта, – сказал потом Лоран.

У Шивон было чувство чего-то по-настоящему необычного.

– Они пишут стихи, – объявила она в гостиной.

– Надо же, – отреагировали там. – И что?

Шивон развела руками:

– Да в общем-то ничего.

На самом деле, было «чего»: нужно проанализировать ритм, выяснить, почему бокки никогда не общаются в таком ритме с чужими; можно ли достучаться до них быстрее в «стихотворной» манере или же это, наоборот, табу.

Лоран понял. Он спросил:

– Когда они успевают?

Шеф службы безопасности тоже поняла, но по-другому:

– А зачем?

Шивон нравилось оставаться в лаборатории наедине с бокком, слушать журчание речи, непонятной и потому успокаивающей.

– Вечером я завяну, – сообщил бокк.

Задремавшая было Шивон тряхнула головой. «Вечером» у бокков означало «скоро».

Инопланетянин болтал многочисленными конечностями, будто колыхалась пробковая занавеска в ванной.

Терять им обоим было особенно нечего.

Шивон вызвала на экран изображение камня. Бокк засучил лапками; чувствовалось, что ему весело. Он порхнул с кресла, подошел к компьютеру и конечностью выцарапал прямо на корпусе такую же строфу, что была на камне.

Поврежденный корпус обиженно взвыл сигнализацией.

– … вашу…! – выразилась Марша, ворвавшись по тревоге.

На стенке затрясся детектор некорректности.

Бокк как ни в чем не бывало вернулся в кресло. В треугольных глазах горело озорство.

Когда корабль закрылся на ночь, Шивон снова оказалась в лаборатории, рассматривая странную поэзию. И обнаружила, что наконец понимает.

Хотя «понимать» – глагол относительный. По крайней мере, слова обрели значение.

Шивон хмурилась, пытаясь найти смысл. «Жить… мало… стоп, это же сравнительная степень… Увядание – ясно… Отрицательная форма…»

– Черт ногу сломит, – ругнулась Шивон и посмотрела на детектор. Тот молчал. Богохульство на корабле не запрещалось.

Ближе к ночи она ушла. Сидя на небольшом холме, Шивон думала, что экспедиция не удалась. Что скоро они соберут вещички и деньги «Витал» сгинут в космосе. Тем, кто и так бессмертен, их лекарство не понадобится.

Сзади раздались человеческие шаги. Шаг сбился, кто-то выругался.

– Я опять нарушила правила безопасности? – не оборачиваясь, поинтересовалась Шивон.

– Он умер, – сказала Марша Форман. – В пять шестнадцать по времени экипажа.

– Понятно, – сказала Шивон.

– Десять баксов на нем потеряла, – сказала Марша. – А здесь хорошо. Спокойно.

Шивон кивнула.

– Я так понимаю, ничего у нас не выйдет, – сказала американка, усаживаясь рядом. Зевнула. Потянулась. – С удовольствием бы доложила об этом «Витал». Их детектор у меня сидит в печенках. Лучше было, когда мы летали под федералами.

– Люди, – сказала Шивон. – Вот… люди, что тут еще скажешь. Не можем их перебить – так нужно заставить жить.

– А они что – в самом деле не хотят?