— Если хочешь, я тебе покажу, где у нас картошка-скороспелка посажена.

— Я и сам знаю где. Слишком близко к дороге.

— Я залезу на насыпь — мне оттуда далеко видно — и тебе сигнал подам, если кто-нибудь пойдет…

— Нет, Отвин, давай лучше темноты дождемся.

Ребята смотрели, как солнце, спускаясь все ниже и ниже, делалось больше, а потом скрылось за темным лесом.

Но прежде чем настала ночь, в небо поднялся жаворонок и спел свою последнюю песенку.

Генрих вернулся домой поздно и, увидев у горячей печурки дедушку Комарека, вдруг почувствовал себя дома. У Комарека на коленях опять лежала эта железная верша!

Генрих опустил мешок с картошкой на пол.

Однако на сей раз Комарек не обратил никакого внимания на его слова и с каким-то заговорщическим видом сказал:

— А что ты думаешь насчет парочки угрей, Генрих?

— Угрей? — Да уж на угрей Генрих смотрел только весьма положительно. Разумеется, он-то подумал, что Комарек уже поймал угря.

— Вершей, да?

— Думал я, думал и надумал поставить ее на мелководном Губере.

— На Губере?

— Ночи сейчас такие, когда угри путешествуют.

Угрей, значит, собрался ловить старый Комарек. Это Генриху никогда бы в голову не пришло! Он сел на мешок с картошкой.

— Как вы считаете, дедушка Комарек, мы могли бы поймать сразу центнер угрей?

— Бывали у меня в жизни уловы, когда мы сразу два с половиной центнера брали. Но это уж особая удача. Ночь выдалась такая — хоть глаз выколи! А в полночь налетела гроза. И новолуние было. Гроза налетела с северо-запада, и на юге сразу запылали зарницы.

— Два с половиной центнера?

— Вся загвоздка в том, какая ночь выдастся, — сказал Комарек.

Генрих принялся уговаривать дедушку этой же ночью отправиться на мелководный Губер и поставить вершу. Но дедушка Комарек не соглашался, он хотел подождать полного новолуния. Еще дня два-три, сказал он.

пел Генрих.

Комарек сидел и слушал.

— Это тебя мама научила?

— Да, мама.

Губером называли речушку, петлявшую по лугам. На берегу — одинокая ива.

Они сидели на земле, приподнятой старым деревом. Четвертую ночь.

Время от времени они вставали и выходили на луг, а старик рассказывал Генриху о звездах.

Как-то у них зашла речь о фрау Сагорайт.

— Меня спроси — я бы ее расстрелял.

— Никогда не говори так о человеке.

— Она ж предательница — выдала Рыжего!

— Какого Рыжего?

— Рыжего с одной ногой. Я своими глазами видел, как она выдала его.

— Этого молодого парня? Что-что? Это она разве выдала его?

— Сам видел, как она стояла на улице и говорила с жандармами, потом отошла от них. Жандармы немного подождали, зашли во двор — и прямым ходом к риге. А уж когда они вышли из риги…

Старик почувствовал, как он весь онемел, потом ему стало жарко. Вдруг он ощутил великую радость. Сколько раз он думал о той ночи! Как мучили его бесконечные упреки и как жалко ему было мальчонку! Боже мой, какое это счастье! «Но ты же сам никогда не судил его. Даже когда верил, что он это сделал», — думал он.

До чего же рад был сейчас старик!

— А эта… эта Сагорайт, она тебя видела?

— Нет, не видела.

Генрих поднялся и посмотрел на вершу. Он приподнял ее — нет ли хотя бы самого маленького угорька в ней, — потом снова опустил.

— Светло слишком, дедушка Комарек.

Закутавшись в одеяло, Генрих пододвинулся поближе к дедушке.

«И как ей с таким бременем жить? — спрашивал себя старик. — Разве что она не сознаёт своей вины, не чувствует этого бремени. Да и то — сейчас много живет на земле людей, которые убивали. И многие не чувствуют никакой вины за собой».

— Дедушка Комарек, а когда мы два центнера угрей поймаем, они ведь не поместятся в садке?

Комарек, все еще погруженный в свои мысли, сказал:

— Человек должен всегда стремиться к добру.

— Да, дедушка Комарек, всегда должен стремиться.

Оба помолчали.

— А с фрау Пувалевски мы поделимся угрями?

— Поживем — увидим. Хорошо бы ей немного помочь.

— А с фрау Кирш мы тоже поделимся?

— Там посмотрим.

— А с матушкой Грипш? — Генрих перечислил еще многих, с кем им следовало бы поделиться. — Может быть, мы сперва их прокоптим?

— Это уж непременно: угорь, он куда вкуснее копченый.

— Но мы все равно денег за них брать не будем.

— Нет, денег за них брать не будем.

— Дедушка Комарек, давайте список составим, кому сколько угрей дадим.

Мальчишка уже представлял себе, как он с угрями шагает по деревне: он положит их, как поленья, на левую руку, наденет фуражку Леонида и ни слова не скажет, когда будет проходить мимо ребят у пекарни. Подумаешь, какое дело — угри! А может быть, ему доведется встретить девочку с очень большими глазами… Она посмотрит на угрей, а он молча пройдет мимо.

— И с Готлибом нам надо хотя бы немного поделиться.

Старику представляется грешным делом рассчитывать на столь большой улов, но он все же говорит:

— Тут вся загвоздка в том, какая ночь выдастся.

Мальчонке доставляет огромное удовольствие сидеть так вот рядом со старым Комареком и мечтать о великом улове! Он здесь уже четвертую ночь, и вполне может статься, что угорь сегодня возьмет да и тронется в путь…

— Дедушка Комарек, Портняжка опять в нашу деревню приходил.

— Какой еще портняжка?

— Портняжка, который хотел нам форму сшить.

— Это он-то к нам в деревню приходил?

— Он спекулирует картошкой, говорят.

— И как это он смеет к нам приходить!

— Он картошку в рюкзаке в Берлин возит, а оттуда привозит селедку, спички, американские сигареты. Все привозит, что закажут, только давай ему картошку или масло.

— Нечестно это — на чужой беде наживаться.

— Люди говорят, что он теперь честный стал. Все привозит, что пообещает.

Они сидят молча. На озере воркуют нырки.

— Меня спроси, дедушка Комарек, я сказал бы, что он капиталист.

— А что он про лошадь говорит?

— Украли, говорит. Все у него украли: и лошадь, и материю, и швейную машинку… Я так думаю: он все на черный рынок свез.

Следующий день выдался душный. Ласточки низко проносились над землей. А вечером солнце садилось с венцом. Комарек понял: ночь будет такая, как надо!

Снова у них завязался разговор о Портняжке. Нет уж, у них все будет по-честному. Никогда они не станут такими, как этот Портняжка.

— А если он масло берет, может, он и парочку копченых угрей возьмет? — высказывает предположение старый Комарек.

— Наверняка возьмет. Угрей он возьмет.

— Но руки у нас должны быть чистыми, — говорит Комарек.

Немного погодя он снова спрашивает о Портняжке:

— А он материю и такие вещи привозит?

Но мальчишка, оказывается, уже спит.

Комарек свернул свое одеяло и подложил Генриху под голову. «Каждую ночь он засыпает в это время», — думает он.

По небу ползут облака. С северо-запада. Но и на южном склоне поднимается черная стена. Постепенно она заполнила полнеба, и Комарек уже стал подумывать, не разбудить ли ему Генриха. Нет, лучше он его разбудит, когда угорь пойдет…

В камышах запела овсянка. Еще какая-то птичка откликнулась. Внезапно в птичьем мире поднялась тревога. Старому Комареку это хорошо знакомо. Такие птичьи концерты он слышал не раз перед непогодой. Знал он, что птицы так же внезапно умолкают. Пройдет еще несколько минут, нагрянет буря, не зная пощады начнет трепать ольшаник и так причешет камыш, что, кажется, там ни одного живого существа не осталось…

— Гроза, гроза! — выкрикивает, проснувшись, Генрих.