В комнате отдыха горела бледная лампа, и вялые листья растения, похожего на папоротник, опускались на подлокотник продавленного кресла. Маша отвела листья в сторону и села.
— Мифодий…
Договорить приветствие он ей не дал.
— Маша, как ты себя чувствуешь?
Она растерянно помолчала. С чего бы Мифу было интересно её здоровье? Или он помнил о том насморке? По утрам Маша разводила в горячей воде шипучую таблетку и пила безвкусную молочно-белую жидкость. От этого насморк проходил, и возвращался он только потом, в горячке учёбы, когда ей до него уже не было дела.
— Хорошо. А почему вы…
— Ты обдумала моё задание? Готова съездить туда ещё раз?
«Его нужно было обдумать?» — едва не ляпнула Маша. Она старалась не вспоминать мрачный дом, и что уж там обдумывать? Ей не хватило бы знаний. Ей не хватило бы даже интуиции. Но как это высказать Мифу?
— Ну да…
— Отлично. Тогда увидимся завтра. Приходи после занятий. И знаешь, что? Когда мы наедине, не называй меня по отчеству. А то чувствую себя старым нудным профессором.
Она не успела попрощаться или хоть что-то мяукнуть в ответ — Миф бросил трубку. Маша ещё посидела на подлокотнике кресла, чувствуя, как листья щекочут ей поясницу — голую полоску тела между джинсами и футболкой. На экране телефона отразилась привычная заставка — летучая мышь с раскрытой ярко-алой пастью.
Двадцать семь секунд. Миф не потратил на неё и полминуты. Но спросил, как она себя чувствует. Стоило ли ради такого будить Сабрину и нестись через всю комнату, подальше от хлопнувшей двери?
Потерев поясницу, Маша встала и с раздражением сунула телефон в карман. Ей пришла в голову мысль, что стоило бы сказаться больной. Никуда не убежит этот мерзкий дом, а она сможет оттянуть время. Но время было упущено, глупо было бы звонить Мифу снова и отпрашиваться на завтра. А завтра… завтра шарахаться от него по институту, чтобы не поймал на обмане.
Маша побродила по пустому коридору, чтобы успокоиться. Она всё равно не сумела бы заснуть. Закрывала глаза, и перед ними вставал дом с дырами окон, из которых лезли наружу щупальца тумана.
Ей хотелось поговорить, но было не с кем: Сабрина не жаждала бесед, Ляля, наверняка, уже легла спать. Не будить же её — это выглядело бы как жест отчаяния. Ещё отчаяннее было звонить Мифу. Только ему позволительно будить Машу посреди ночи. Наоборот — никак.
Не с кем поговорить, совершенно не с кем.
Маша вернулась в комнату отдыха и с ногами забралась в кресло, бросив тапочки рядом. Растение, похожее на папоротник, отгородило её от всего мира. Снова экран телефона — снова алая пасть летучей мыши.
Миф однажды спросил, как её зовут. Её звали Эми. Маша дала ей имя просто так, совсем не задумываясь, почему Эми, а не Сьюзи, например.
Она не услышала шагов — Сабрина всегда ходила бесшумно — зато Маша успела заметить движение за узорчатой перегородкой. Сабрина, как была, в спортивных брюках и футболке, непривычно — с распущенными волосами, возникла из полутёмного ответвления коридора.
— Еле нашла тебя. Ты быстро сбежала.
Белая футболка с надписью на спине — что-то многозначительное о лепестках сакуры. Сабрина села на подлокотник кресла, на тот, что был дальше от приставучих листьев.
Маша быстро, как будто её застукали за преступлением, убрала телефон в карман. Алая пасть Эми и запись о том, что ей звонил Миф, канули в темноту. Сабрина сделала вид, что не заметила.
— Маша, ты же понимаешь, что у тебя с ним ничего быть не может?
Её волосы пощекотали Маше плечо.
— В каком смысле? — растерялась она. Впервые за много дней Сабрина заговорила с ней о Мифе. Впервые за много дней Сабрина заговорила с ней. Дежурные вопросы-ответы не в счёт, конечно.
— У него жена и, судя по всему, любовница. Все вакантные места заняты. На что ты вообще надеешься?
— Я же… — испугалась Маша и не смогла договорить. Она никогда не думала о таком — не приходило в голову. И вообразить себя претендующей на что-либо подобное было унизительно, как будто стоишь в очереди в дамскую комнату, а очередь всё не движется.
— Слушай, я понятия не имею, что он тебе наговорил и что у вас там уже было. — Сабрина смотрела сверху вниз, участливо и так всепрощающе, что унижение внутри Маши выпустило когти и угрожающе царапнулось. — Но это безнадёжные отношения. Он поиграет с тобой и бросит, как ты не можешь понять.
Чувствуя, как горячая волна захлёстывает её с головой, Маша зажмурилась посильнее, потом открыла глаза. Волна схлынула, но на щеках наверняка остались следы — вот они и горели.
— Всё не так, — сказала она механически, потому что нужно было что-то сказать.
— А как? — Сабрина сидела на подлокотнике кресла, такая прямая и правильная, что позавидовала бы Горгулья.
Она сказала совсем не то, что собиралась. Не то, что было бы правильно и разумно. Она сказала то, что диктовала рванувшая наружу обида.
— Слушай, ты не хотела говорить о Мифе, вот и не нужно. Я сама разберусь с этим. Бросит, значит, бросит. Не твоё дело.
Она ощутила, как Сабрина сползла с подлокотника. От движения воздуха шевельнулись резные листья. Маша отвернулась, чтобы не видеть. Щёки пылали по-прежнему, спрятанный в карман телефон жёг кожу через тонкую подкладку джинсов.
Сабрина всё ещё стояла рядом — и пыталась успокоиться, — это Маша знала, даже не оборачиваясь. А если бы обернулась — прочитала бы ещё раз претензионную надпись о лепестках сакуры. Почему она никак не может запомнить эту надпись…
— Я ждала, что ты это скажешь, — жёстко произнесла Сабрина, пока Маша размышляла, куда ей сбежать. — Но я всё-таки надеялась, что ты будешь вести себя разумнее. Ну теперь мне придётся идти на крайние меры. Пойми, я только хочу защитить тебя.
Маша всё-таки обернулась: Сабрина стояла к ней в полоборота, очень собранная, и сосредоточенно щурилась в угол комнаты.
— Что ещё за крайние меры?
Сабрина не ответила. Она кривила губы и размышлениями не делилась. Машу затрясло. Она повторила снова, уже не надеясь на ответ.
— Какие меры?
Что ещё ей было делать? Уронить голову на подставленные руки и расплакаться? Обещать, что больше никогда? Уйти, чтобы не видеть? Маша собиралась сделать хоть что-то, но она так устала, что просто сидела, цепляясь ногтями за облезлую обивку кресла.
Сабрина обернулась.
— Все, которые потребуются. Я добьюсь, чтобы он отстал от тебя. Я пойду на кафедру и рассажу всё. Они должны разобраться. Я, в конце концов, поговорю с его женой. Он не имеет права так себя вести. Маша, так не может продолжаться, потому что не может и всё!
Ночь, которая до того казалась неприятной, стала вдруг абсолютно невыносимой. С лестницы потянуло запахом гниющих листьев. Навязчивый, горький аромат разлился в воздухе, от него першило в горле, слезились глаза. Маша зажмурилась.
— Ну как, как он себя ведёт? Ты что, свечку держала? Ничего не было, пойми. А то, что я чувствую — мои личные проблемы. При чём здесь Миф?
— Я понимаю, — обречённо сказала Сабрина. — А вот ты не понимаешь. Если бы он вёл себя, как следует, ты бы ничего не чувствовала. Он должен был заметить и тут же провести черту. Он не имел права такое допускать. Ты что, не понимаешь, что он нарочно тебя влюбил?
Ночь сыпалась на её голову новыми обидами, сколько их было — не сосчитать, и каждая норовила придавить к полу.
— Сабрина, нет.
— Что? — она запнулась на полуслове. Порозовевшие в пылу спора щёки горели теперь истерическим, нездоровым румянцем.
— Сабрина, не смей. Если ты сделаешь… если ты скажешь… мы с тобой больше не подруги.
Маша говорила медленно, потому что каждое слово ещё предстояло вытолкнуть из себя. А в горле больно колотилось сердце.
— Так, значит, — после секундной тишины сказала Сабрина. Маша больше не поднимала голову. Она видела колени Сабрины, обтянутые узкими брюками. Напряжённые, выпрямленные ноги. — Ну ладно. Как скажешь.
Она развернулась и пошла. И шла невозможно долго, пока не скрылась в темноте коридорного отростка. Маша подумала, что нужно заплакать. Так было бы правильно, честно. Ведь она причинила боль Сабрине, значит, должна страдать и сама.
