Измученные, запыленные, закопченные порохом, едва движущиеся, добрались наконец солдатики, после 12-часового непрерывного боя, до Эгян-Батыр-Кала. Но физическая усталость искупалась тем радостным настроением, которое ощущает человек после боя, выйдя из него победителем, искупалась сознанием своего честного поведения, своего самопожертвования! Чудные минуты, наслаждение ни с чем не сравнимое!
Остававшийся в Эгян-Батыр-Кала гарнизон приготовил для своих товарищей еще заранее дрова, чтобы не пришлось им заниматься этой утомительной работой.
Весело затрещали костры, на которых варилось кушанье для проголодавшихся солдат. Некоторые в ожидании обеда чистили винтовки, другие поправляли обувь.
Повсюду велись оживленные разговоры по поводу только что оконченного дела, и имя Михаила Дмитриевича слышалось во всех устах. Часть саперов быстро выравнивала парапеты для орудий на случай ночного нападения. Отряд был расположен между виноградников, за глиняными стенками вышиной футов в пять. В стенках были прорезаны для орудий амбразуры, пехота же могла стрелять через банкет.
Текинцы, таким образом, для нас же создали укрепление, которое и помогло, как увидит дальше читатель, выдержать страшно неравный ночной бой.
Начинало уже смеркаться, когда были закончены работы и генерал пошел их осмотреть с начальником штаба.
— Теперь девятый час, — обратился он к капитану артиллерии Петру Васильевичу Полковникову, — два часа будут текинцы ужинать, два часа совещаться, да около двух часов времени нужно им добраться сюда от Геок-Тепе; так приблизительно в третьем часу ночи сделают они на нас нападение, не забудьте же зарядить орудия на ночь картечью!
Покойный генерал удивительно знал обычаи всех этих «халатников». Он не ошибся и тут!
Наступила темная ночь. Измученные солдаты спали как убитые, в лагере повсюду слышался богатырский храп, бодрствовали только аванпосты, оберегавшие сон товарищей. Все было тихо впереди внимательно всматривавшихся во мрак часовых. Но, обладай они глазами дикой кошки, они увидели бы шагах в четырехстах перед собой и на флангах сотни и тысячи фигур, ползущих бесшумно по земле или едущих верхом на лошадях, копыта которых обернуты войлоком. Фигуры эти лезли в разных направлениях, обхватывая кольцом маленькое укрепление Эгян-Батыр-Кала; скоро все окружающие виноградники были наполнены этими фигурами, которые, как тени, бесшумно прятались в кустах, все ближе и ближе подвигаясь к месту стоянки «белых рубах». Гнев и месть клокотали в их груди при воспоминании о сегодняшних жертвах, которые теперь грудами лежали в Геок-Тепе, окруженные рыдающими женами, матерями и сестрами! Вот ползет старик в изодранном халате, он потерял свою папаху, но не чувствует свежести ночи; голова его горит, рука сжимает ствол тяжелого «мултука», он ненавидит всей силой души своей этих, Аллахом и Магометом проклятых, собак… Сегодня его дитя, его любимец, джигит Ахмет был ссажен с коня разрывом этой проклятой штуки, выдуманной гяурами, которая лопается в воздухе и сыплет сотнями пуль… Старик видит перед собой это окровавленное лицо, судорожно искривленное, видит это богатырски сложенное тело, передергивающееся в предсмертной агонии, и ненависть душит его… Рука впивается в холодный ствол ружья, и горе той «белой рубахе», на голову которой опустится приклад этого пудового, старинного оружия…
Совсем близко от аванпостов лежит что-то темное, камень, быть может, а то и куча песку, в темноте разобрать мудрено… Нет, это не камень, и не куча песку, это человек, тоже пришедший отомстить «уруссам» за две молодые жизни, безжалостно ими разбитые, — за свою молодую жену и грудного ребенка! Он, как храбрый джигит, одним из первых вышел сегодня утром из крепости встретить непрошеных гостей… Двенадцать часов носился он в вихре пуль и снарядов на своем горячем скакуне… Близко подскакивал он к «белым рубахам» и стрелял из берданки, у них же в прошлом году взятой… Довольный собой, возвращался он в крепость, как вдруг у самого входа встретил его брат и сообщил, что «огненная змея» (ракета) разбила его кибитку и разорвала на части его красавицу жену и грудную дочь… Храбрый джигит и виду не показал, что его сердце облилось кровью и что рыданье остановилось с трудом в груди; только складка легла между бровями да рука с нагайкой опустилась на круп недоумевавшего коня, сделавшего отчаянный скачок… Въехал джигит в крепость и… Аллах! Аллах! — невольно сорвалось с уст его! Повсюду кровь, тела, разбитые кибитки, дымящиеся войлоки, стон и рев раненых верблюдов, визг и вой собак… Там, где еще утром стояла его кибитка, где он оставил свою молодую жену, всего одиннадцать месяцев тому назад украденную им в Асхабаде, этот перл между красавицами оазиса, подарившую ему месяц тому назад славную девочку с быстрыми глазенками, там находит он куски решеток от кибитки, полусгоревшие ковры, громадную лужу крови и разбросанные останки дорогих ему существ… И все это наделал «огненный змей», брошенный сюда «белыми рубахами»… Он оборачивается на восток, губы его что-то шепчут, воспаленные глаза мечут молнии — он дает Аллаху обет в эту же ночь отмстить гяурам! И вот теперь он лежит близко от «белых рубах», и смертельная ненависть заставляет громко, громко стучать его сердце… Горе тебе будет, солдатик, если прозеваешь врага… Образ жены и дочери, убитых твоими, сделали текинца беспощадным, и его шашка одним ударом разрубит тебя до пояса…
И целые сотни и тысячи подобных мстителей подползли к стану «белых рубах»… Но вот один из них не выдержал… Показалось ли ему, что он сквозь мрак ночи различает фигуру аванпостного часового, долженствующего сделаться первой его жертвой, или же им самим овладело чувство страха при этом безмолвии в давящем окружающем его мраке, только рука судорожно нажала спуск мушкетона… Сверкнуло красноватое пламя выстрела, раскатился по степи отрывистый гул и грохот… Молчавшая до сих пор ночь как бы только этого и дожидалась, чтобы огласиться беспорядочною стрельбою и криками… Тысячи пуль засвистали по всем направлениям!.. Огоньки вспыхивающих выстрелов засверкали повсюду, прорезывая мглу мгновенной вспышкой красного пламени… Мирно спавшие «белые рубахи» вскочили и, схватив винтовки, выстроились за глиняными стенками, в которые все чаще и чаще начинали шлепаться пули… Пронзительный свист конических пуль и басовое жужжанье фальконетных раздавались над головой… Изредка прогремит отрывистый выстрел берданки одного из стрелков, рассыпанных по стенке, которому уже стало невтерпеж быть мишенью и который посылает текинцу ответ на огонь его выстрела… Офицеры удерживают солдат от беспорядочной траты патронов… Вот старый боевой капитан, много раз бывший уже в переделках и похуже, ходит перед фронтом своей роты, кутаясь в бурку и от души проклиная этих непрошеных гостей, помешавших ему выспаться; ему и горя мало, что около шлепаются пули: страшная зевота овладевает им, а не вовремя прерванный сон еще более заставляет чувствовать ночную прохладу!
Недалеко виднеется искорка папиросы — это бравый капитан Полковников покуривает в ожидании того момента, когда его четырехфунтовкам надо будет «прыснуть» картечью.
С какой-то особенной, неестественной развязностью прохаживается молодой гардемарин перед взводом своих картечниц — он в первый раз в деле, и на душе у него скребут кошки. Будь посветлее, можно было бы заметить его бледность, но, к счастью для его самолюбия, мрак скрывает этот признак боязни… Вот он остановился в интервале между орудий, и как раз в этот момент против него сверкнуло несколько огоньков… Он зажмурил глаза… «Прямо в меня», — мелькнуло у него в голове… Теперь «она» уж близко… Неужели! Где-то очень высоко прогудели эти пули, предназначенные, как он думал, для него… Фу, какая гадость! Можно ли так трусить! — злится сам на себя молодой моряк и нервно отходит от стенки… Едва он делает несколько шагов, как в ушах у него раздается болезненный крик… Какой-то казак получил пулю в живот… Как будто чем-то холодным повели по спине у гардемарина… Никогда ему еще не хотелось так жить, как теперь… С ним начинала делаться нервная дрожь… Зубы стучали… В голове носились обрывки мыслей… Убьют или ранят!
