— А я вас не видел в Вешках, Федор Федорович.

— Да я там редко бываю — наездами. Больше живу в Москве. Ну, думаю, секретарь…

Федя Пономарев все время держался около меня, и я спросил его:

— Федя, вы казак?

— Да, вешенский.

— А эти? — Я показал глазами на Шахмагонова и Клочко. Федя молча отрицательно сделал знак головой — какие, мол, казаки! Клочко тем временем куда-то исчез, потом возвратился и, довольно отдуваясь, заявил:

— Ну, слава Богу, наконец-то Михаил Александрович уехал! Я вскакиваю и, смотря на него в упор, почти кричу:

— А знаете, Валентин Федосеевич, что это бесчеловечно и гнусно с вашей стороны!

— Да успокойтесь — Шолохов тут не в последний раз. Даю слово казака, что летом привезу его к вам в Желив. А Михаил Александрович ни о чем не знает. Он даже не подозревал, что вы здесь…

Прощаясь с Шахмагоновым, я все-таки высказал и ему:

— А вы совершенно бессердечный человек, Федор Федорович. Вы даже представить себе не можете, какую боль вы нам причинили, расстроив сговоренную встречу с Михаилом Александровичем.

— Я привык ко всему, и на меня никакие чувства уже не действуют, — ответил Шахмагонов, мрачно глядя на меня и нетерпеливо ожидая, когда, наконец, мы уйдем…

На вилле гаснут огни. Притихшей ночной Прагой мы выбираемся за город. Отъехав от Праги километров пятьдесят, спрашиваю Олю, куда она дела портфель с моими сокровенными записками, письмами, тетрадями, и холодею, узнав, что в суматохе портфель забыл в вестибюле виллы. А там в одном из писем мой закадычный дружок пишет: «Не удивляйся Шолохову, что не пишет тебе и не кидается тебе на шею. Он сам, бедняга, сидит на кобыле задом наперед и держится за хвост, чтобы не упасть… Пойми это»… И вот портфель с подобными письмами лежит теперь в вилле ЦК партии…

Повернув машину, молча гоню ее обратно. В час ночи подъезжаем к освещенному зданию. Лакей в белом, на нашу просьбу принести забытый портфель, говорит:

— А я его спрятал. Подождите, сейчас принесу. Чешские писатели и журналисты пьют, а я уже три ночи не спал…

В 1960 году, во второй мой приезд в Вешенскую, Михаил Александрович посетовал, что мы не встретились в Праге, и сказал мне, что ничего не знал тогда о нашем визите.

…Моя жизнь уже идет к концу. Уходя с любимой мною земли, оставлю здесь только сумбурные воспоминания да терпкие песни о Родине. Годы ничего не изменили в моем отношении к ней, и я уйду с затаенной мечтой, что настанет время, когда на карте Европы снова загорится неугасимым пламенем дорогое для меня имя — Россия…