— Как же они рассказывают?

— О бабах да о детишках у всех народов один разговор. Коль про бабу — груди показывает, а детишки — от земли невысоко.

— Куда ж вы их гоните?

— Окопы рыть.

Всматриваюсь в лица пленных — ни следа борьбы и тревоги. Точно каждый из них давно решил про себя: «Теперь я пленный и должен заниматься рытьём окопов для русских. А русские пленные роют окопы для нас. Таков порядок войны. Пушки стреляют в ту сторону, куда их направят. Пленные делают то, что им прикажут...»

Вот смысл величайший искусства. Вот смысл философии всей...

Снова накрапывает дождик. Едем усталые, раскисшие. Навстречу группа беженцев. Спрашиваем стражников:

— Куда так поздно?

— Вошь выпаливать... Детей до смерти заточила...

Вошь давно поедает беженцев. Насильно прикованные к армии, беженцы не парятся, не моются, не купаются. Все спят вповалку, не раздеваясь. Белья не меняют. Многие таборы сделались рассадником вшивой заразы. Взрослые постоянно скребутся и чешутся, как чесоточная лошадь. Дети не в состоянии уснуть из-за нестерпимого зуда: каждая складка на коже переполнена мириадами вшей. Для борьбы с этой расползающейся нечистью беженцы разводят среди поля большое пламя и на этих кострах-вошебойках выпаливают кишащее паразитами белье. Делается это по преимуществу ночью, чтобы бабам не оставаться голыми на виду у солдат...

— Тьфу! — брезгливо сплёвывает Костров. — Хуже казни египетской.

— Да... Картинка из нравов каменного века, — усмехнулся Болконский. — Совсем как во времена аракчеевщины, когда табунами гнали поселенцев через всю Россию.

И мне вдруг припомнился страшный рассказ Лескова «Продукт природы». Рассказ о том, как задолго до освобождения крестьян гнали на баржах курских и орловских мужиков для «сбивания» новых деревень в оренбургских степях. Люди до того обовшивели, что по баркам стало страшно ходить. Особенно ночью или в жаркую пору, когда люди изнывали от зуда. В немом исступлении мужики, бабы и дети «чухались» и скреблись ногтями и ёрзали на одном месте или катались на пядь в одну сторону и на пядь в другую и потом вдруг вскакивали и сидели, поводя вокруг осовевшими глазами, — и иногда плакали и неистово скреблись и чесались...

— Пропадаем! — кричали бородатые мужики с отчаянными рыданиями. — Съела вошь!..

Жалуйте — милуйте!.. В глаза лезет: зрак хочет выпить!..

А вошь все множилась и точила...

Далеко ли ушли от этих первобытных времён погибающие от расползающейся нечисти «погоньцы»? Не те же ли «выводные» деревни? Не те же ль крепостнические замашки? Даже кнут и дыба остались: по десять розог за всякую провинность, как гласит инструкция новейших щедринских помпадуров — генералов Мавриных и Беловых.

— Ну и в пекло попали! — почёсывается Костров.

С трёх часов ночи идёт беспрерывный бой. Головной парк разбит на два эшелона. По распоряжению Старосельского головным эшелоном командует прапорщик Болконский, который немедленно по прибытии в головной парк, в два часа ночи, направлен с шестнадцатью зарядными ящиками в деревню Лукашовку.

— Что случилось? — спрашиваю я Старосельского.

— С минуты на минуту ждут прорыва восемнадцатой дивизии.

Сижу за картой со сводками и стараюсь разобраться в стратегических планах нашей дивизии. Старосельский очень подробно информирует меня о всех последних событиях:

— Головному эшелону приказано оставаться на месте и ждать приказаний. Распоряжение это вызвано крайне опасным положением восемнадцатой дивизии. Для оказания поддержки вытребован из резерва Кромский полк семидесятой пехотной дивизии, которому приказано расположиться между Лукашовкой и Сурговом.

— Значит, — спрашиваю я, — наш головной эшелон сейчас находится на линии пехотного огня?

— Хуже, — отвечает Старосельский. — Одновременно с Кром-ским полком вытребована спешно первая батарея семидесятой бригады, ставшая на позицию за деревней Лукашовкой, на той самой опушке, где расположился наш головной эшелон.

Положение головного эшелона совершенно ненормальное. Он находится в полуверсте от окопов Кромского полка и рядом с позицией первой батареи. Снаряды из головного эшелона в батарейный резерв подаются непосредственно на руках. Старосельским послан экстренный ординарец в штаб дивизии с донесением о создавшемся положении. Опуда последовал словесный приказ: «Головному эшелону оставаться пока на месте, так как нужда в снарядах очень велика».

Руководствуясь этим неопределённым указанием, прапорщик Болконский решил оставаться рядом с батареей до тех пор, пока неприятельская артиллерия не нащупает батарею.

Близится вечер. Противник нащупывает батарею, и уже снаряды его ложатся довольно близко. Одного случайного выстрела достаточно, чтобы весь головной эшелон взлетел на воздух. Прапорщик Болконский распорядился обамуничить лошадей, а людям не отлучаться и быть на своих местах.

Уже совсем стемнело, когда на батарее было получено донесение с наблюдательного пункта от батарейного командира: «Около Молоховца прорыв. Батарею приготовить к бою. Направить орудия в сторону Молоховца и быть готовым в непродолжительном времени открыть огонь. Головной эшелон убрать во избежание гибели людей и снарядов».

Узнав о полученном донесении, прапорщик Болконский попытался связаться по телефону со штабом дивизии, но это оказалось невозможным. Тогда по просьбе солдат он оставил в эшелоне старшим взводного фейерверкера Конского, а сам отправился в штаб дивизии за инструкциями.

В штаб дивизии Болконский прибыл как раз в тот момент, когда там отдавались распоряжения о порядке отхода с позиций. Все столпились у телефона. Начальник штаба дивизии Белов, держа перед собой раскрытую карту, весь красный, взволнованным голосом отдавал приказание в трубку:

— Так, значит, этот полк отходит к лесу. На вашей обязанности довести в целости первый дивизион. Все время не терять связи с восемнадцатой дивизией...

Прапорщик Болконский стал искать глазами, к кому бы обратиться с докладом. Но все были заняты и не обращали на него никакого внимания. За спиной начальника штаба стояло несколько адъютантов. Напротив сидел генерал-майор Стокасилов. Дальше — какой-то штабс-капитан. Болконский щёлкнул каблуками и обратился к Белову:

— Я командир головного эшелона семидесятого парка...

Тот посмотрел на него невидящими глазами и продолжал говорить в телефон:

— Газместите оба полка между лесом и дорогой на Сургов.

— Я понимаю, — сказал тихонько Болконский, обращаясь к одному из адъютантов, — что дело идёт о судьбе целой дивизии. Что вам до какого-то несчастного головного эшелона? Но лично мне совсем не желательно взлететь на воздух со своими шестнадцатью зарядными ящиками или попасть в руки неприятелю...

Адъютант сурово нахмурился и бросил сердитым шёпотом:

— Тише!..

Болконский подождал с минуту, снова решительно чокнул каблуками и, заглушая голос начальника штаба, громко сказал:

— Ваше превосходительство! Я командир головного эшелона, стоящего в Лукашовке. Рядом со мной расположена первая батарея, которой приказано открыть огонь...

Начальник штаба опять посмотрел на Болконского незрячими глазами и произнёс скороговоркой:

— Да, да, да... Мы знаем, знаем... — И продолжал, красный, взволнованный, кричать в телефон: — Второму дивизиону отойти...

Болконский передёрнул плечами и решительно шагнул к телефону. Движение ли это подействовало или генералу Стокасилову просто стало жаль растерявшегося прапорщика, но он любезно и мягко сказал Болконскому:

— Отходите к Холмецу.

— Да, да, к Холмецу, — автоматически повторил за Стокасиловым и Белов.

— Прошу указать мне, где стать, — продолжал допытываться у начальника штаба Болконский.

Белов взглянул на Болконского ничего не понимающим взглядом и продолжал приказывать в телефон:

— Не теряя связи, телефон скатывать так, чтобы катушка, соседняя к обозу...