— Здесь немцы были? — спрашиваю я у жителей Васюков. — Обижали вас крепко?

— Ваше благородие, чего нам на них дивиться! — заявляет какая-то баба. — Это ж наш враг! Когда свои рабунки[75] делают! У меня — я бедная солдатка — все забрали. Сено, рожину, картошку всю выкопали. Догола мужиков раздевали — денег искали.

— А чего не жаловались?

— Кому жаловаться? — горько усмехается баба. — Один к другому посылает... Бярут нахалом. Кричат: «Нам все можно, нам такое право»... Ну, куда мне теперь? — плачет баба. — Так с детьми под пули. Больше ничего не осталось.

Пьяный разгул принимает дикие размеры. Пьянствуют все — от солдата до штабного генерала. Офицерам спирт отпускают целыми вёдрами. Каждая часть придумывает всевозможные предлоги для устройства официальных попоек. В одном месте батарея 49-й бригады вспомнила о своём батарейном празднике и остановилась в лесу, в стороне от дороги. На высоких соснах кое-как примостили наблюдательные пункты. Раскинулись пикником на травке. Мобилизовали всех поваров. Вытащили спирт. Вдруг обстрел. Кто-то из офицеров залез под зарядный ящик.

Снарядом ящик зажгло. Все растерялись. Фейерверкер по имени Новак, рискуя собственной головой, откатил ящик и вытащил офицера. Батарея спешно передвинулась на другое место. Когда послали за спиртом, спирта не оказалось. По постановлению офицеров всех поваров пороли, но спирта так и не нашли.

Пьяные солдаты совершенно вышли из повиновения. Самые солидные из наших артиллеристов ходят пошатываясь. Щеголеватый Блинов попался мне на днях на глаза в ужасном виде: весь грязный и с большим синяком под глазом.

— И вам не стыдно, Блинов? — упрекнул я его.

— Виноват! — ответил он заплетающимся языком. — Водка рот вяжет, а душу тешит...

Золотая осень. Нежной позолотой чуть тронуты кудрявые берёзки. Небо синее, как бирюза. Стоим биваком в лесу, в десяти верстах от Молодечно. Прислушиваемся к непрерывному грохоту пушек и каждой жилкой своего тела упиваемся теплом, ароматом и счастьем жизни.

У самой опушки леса — линия брошенных окопов и три новеньких креста. На бруствере окопов — живописные солдатские группы.

— И тут смерть! — вздыхает Асеев. — Куда ни повернёшься — могилы.

Асеев лежит на горбатом гребне бруствера, закинув руки за голову и мечтательно устремив глаза в небо. Кругом десятки солдат — чужие и наши. Я забрался в окоп и торопливо записываю каждое долетающее слово.

Асеев задумчиво философствует:

— У Господа все для души, для радости сделано. И небо солнышком светится. И тучки, как рыбки, плавают. Луговиной тянет... Птицы поют... Вся земля, как в прощёный день. Жить бы человеку, как дитю безгрешному, и волю Божию славить: все ему для радости дадено.

— Кому для радости, а кому для слез, — солидно басит Ша-тулин. — Конь да дрожки одной дорожкой бегут, да весь век на конюшне врозь живут.

— Эх, Асеев, Асеев! — весело подхватывает Блинов. — Сказал топор топорищу: ты поспи, а я для тебя стараться буду... Какая мужику радость, что баре сладко едят?

Асеев блаженно потягивается под лучами солнца и мечтательно произносит:

— Мужик что травка: мелка, а всю землю собой приодела... — Потом продолжает в грустном раздумье: — Одного умом понять не могу. Растёт человек, силой полнится, разумом расцветает. К старости вся сила в разум уходит. Тут бы только жить да жить человеку да Бога славить. Аи за спиною смерть караулит: ворочайся в землю назад!.. Для ча такое распоряжение человеку? Коли суждено человеку умереть, дан ему удел смертный, отчего бы по-иному не повернуть?.. Рождался бы человек стариком. Прожил бы в разуме старость, прожил бы в счастии середний возраст и молодые года и умер бы без печали и страха, как травинка в поле...

— А ты у бабы спроси, Асеев, — хохочет Блинов, — согласна она такого, как Пухов, в утробе таскать?..

— Шкира, — доносится голос Кузнецова, — давай песни петь!..

И мгновенно залихватская песня задорно и бойко взлетает кверху, как выпущенная на волю птица:

Не всякая песня Шкиры может быть целиком включена в репертуар печатного слова.

— По коням! Ездовые, садись!..

Парк с трудом продирается сквозь мохнатые ели.

Шагаю по мшистому ковру, погруженный в неясную тревогу, и ловлю на себе пристальные взгляды солдат.

Эти взгляды волнуют. Иногда в них читается затаённое, терпкое ожидание. Тогда начинает мне казаться, что солдаты требуют от меня каких-то решительных действий и слов. Может быть, так кажется оттого, что мне самому давно надоела и тяготит меня эта роль пилигрима с заплаканными глазами.

Но что же делать? Что мне сказать солдатам? Что воевать бессмысленно? Кто же из них этого не знает, не чувствует? Всеми своими пожарами, грабежами и предсмертными воплями мучеников фронт поминутно кричит об этом каждому солдату.

Глаза солдат поражают своим хмельным задором. От водки или от жажды мира? Не знаю. Мне хочется забыть о войне. Хочу любоваться солнцем, вдыхать пахучие запахи леса. А в глазах солдат торчит всеобщим решением: пора кончать!

Только изредка от бывшего фуражира Новикова или другого «солидного» хозяина услышишь неопределённую фразу:

— Что же, немец другим местом сделанный?.. Пять миллионов за мировую просит — где ж тут мириться?..

Чем лихорадочнее загораются глаза у солдат, тем холоднее и безучастнее становятся офицеры. Все наглее распоясывается придирчивая глупость «секретных» приказов. Все требовательнее и злее делается капитан Старосельский.

А солдаты угрюмо думают о своём. Читаю это на лицах. Ловлю на лету в озлобленных фразах, выбрасываемых сквозь стиснутые зубы по адресу офицеров:

— Мы подохнем, но и им, собакам, не жить!..

В минуты пьяного озверения из гущи разнузданной матерщины неожиданно выглянет свирепое лицо пугачёвщины:

— Семь смертей сделаю! До ушей рот раздеру — в самую душу... Укрытые деревьями, мимо меня проходят группами наши артиллеристы. Они обмениваются мыслями на ходу.

— А правда это, будто цветёт на Иордани плакун-трава? Оботрётся ею человек — и всякое горе, как кора, с души слущится, — долетает до меня окающий голос Пухова.

Ему отвечают голоса Супрунова, Зоринова, Ветохина.

Мне не хочется вслушиваться. Иду, погруженный в свои заблудившиеся мысли. Вдруг смелый и решительный голос взводного Федосеева отчеканивает во всеуслышанье:

— Надо бы всем за ум взяться! Надо бы промежду наших ребят белого петуха пустить!

— Не люблю я энтих бумажек, — медлительно разносится задумчиво-насмешливый протест Семеныча. — Проку мало. Болтают разную пустяковину: рыбу в реке продают. Тут подмогу дать надобно, а не карася в речке.

— Боишься? — раздражённо бросает Федосеев.

— Чего бояться? Хуже смерти не будет. А от бунта все равно не уйдём.

— Коли по-другому не сменится — пойду бунтовать! — твёрдо заявляет Лагоденко.

Я глубоко и жадно вдыхаю пахучий воздух.

Ярким пурпуром сияет умирающий день.

Приближаемся к Молодечно. Парк устало тянется по шоссе. Навстречу медленно плетётся странная фура, погоняемая мужичком-белорусом с белокурой бородкой. За фурой с плачем бредут какие-то жалкие еврейки.

— Окуда?

— Из Молодечно.

— Что везёте?

Мужичок смотрит на меня пустыми глазами и криво усмехается. Еврейки молча и пугливо проходят мимо.