Он непременно захотел, чтобы она отведала хлеба и груш, груш из его собственного сада, — эти-то не были червивые. Северина согласилась.
Войдя в кухню, Мизар сообщил пассажирам, что путь расчищают, но работы хватит еще на четыре, а то и на пять часов. Был уже полдень, и со всех сторон посыпались жалобы — люди проголодались. Флора как раз перед тем заявила, что хлеба у нее на всех не хватит. Вина, правда, было вдоволь, она принесла из погреба десять литров и расставила бутылки по столу. Но стаканов, однако, тоже было мало, поэтому англичанка с дочерьми пили из одного стакана, то же сделали пожилой господин и его молоденькая жена. Надо сказать, что эта хорошенькая брюнетка обрела в лице молодого человека из Гавра ревностного и изобретательного поклонника, который неусыпно заботился о ее удобствах. Он куда-то исчез и тут же возвратился, неся несколько яблок и хлеб, обнаруженный им в глубине кладовой. Флора, выйдя из себя, сказала, что этот хлеб оставлен для ее больной матери. Но юноша уже отрезал от него ломти и подавал дамам; начал он с молоденькой жены коммерсанта, и та, польщенная, приветливо ему улыбалась. Ее ворчливый муж не обращал на них никакого внимания, он оживленно обсуждал с американцем торговые нравы Нью-Йорка. Должно быть, еще никогда в жизни юные англичанки не грызли яблок с таким удовольствием. Их мать, сморенная усталостью, клевала носом. Две другие дамы, измученные ожиданием, устроились прямо на полу, возле очага. Несколько мужчин, вышедших покурить на улицу, чтобы хоть немного разогнать скуку, возвратились, дрожа от холода. Постепенно все пришли в дурное расположение духа: давали о себе знать голод и утомление, теснота и досада. Они походили на людей, потерпевших кораблекрушение, и мало-помалу их охватило уныние, какое охватывает цивилизованных европейцев, выброшенных морем на пустынный остров.
Мизар, переходя из комнаты в кухню и обратно, но притворял двери, и тетушка Фази из своей постели смотрела на пассажиров, набившихся в ее дом. Так вот каковы эти люди, которые обычно с головокружительной быстротой проносились мимо! Уж скоро год, как она с трудом добиралась до стула; в последнее время уже не могла хотя бы изредка выходить к полотну железной дороги и теперь дни и ночи проводила в полном одиночестве, прикованная к своему ложу, вперив взгляд в окно; ее общество составляли только мчавшиеся мимо поезда. Она постоянно жаловалась, что живет в волчьем логове, куда ни одна живая душа не забредет, и вот из неведомого мира сюда нагрянула целая толпа. Подумать только — никому из этих людей, вечно куда-то спешащих по своим делам, даже в голову не приходит, какие тут творятся дела! Они и знать не знают, что ей подсыпали отраву в соль! Она никак не могла успокоиться и спрашивала себя, неужто бог допустит, чтобы никто вовек не проведал об этой тайной подлости. Ведь мимо их дома мчались тысячи и тысячи людей, но все они куда-то летели сломя голову, и никто из них даже вообразить не мог, что в этом приземистом домишке без лишнего шума, без зазрения совести убивают человека. Переводя взгляд с одного лица на другое, тетушка Фази думала, что раз все эти, будто с луны свалившиеся, люди целиком поглощены своими делами, то нечего удивляться, почему они проходят мимо грязи и мерзости, не замечая ее.
— Вы не возвращаетесь туда? — спросил Мизар у Жака.
— Да, да, я буду за вами следом, — ответил тот.
Мизар вышел, прикрыв дверь. А больная, схватив молодого человека за руку, прошептала ему на ухо:
— Если я околею, ты хоть полюбуйся, какая у него будет постная рожа, когда он поймет, что денег ему не найти… Я как подумаю об этом, на душе легче становится. Единственная утеха перед смертью.
— Стало быть, деньги пропадут без толку, тетя Фази? Вы решили их не оставлять даже дочери?
— Кому, Флоре? Чтоб он у нее их отнял? Ну нет уж!.. Я их даже тебе не оставлю, малыш, ты ведь тоже простак — обязательно с ним поделишься… Нет, нет, никому, пусть лежат в земле, скоро и я за ними последую!
Больная вконец обессилела, и Жак помог ей удобнее улечься, успокоил, как мог, и обнял на прощанье, пообещав вскорости навестить. Убедившись, что она задремала, он подошел к Северине, все еще сидевшей у печки, и остановился позади ее стула; молодой человек, улыбаясь, поднял палец, точно призывая ее к осторожности; молча, она грациозно запрокинула голову, подставив ему свои губы, он наклонился, и уста их слились в беззвучном и долгом поцелуе. Закрыв глаза, оба пили дыхание друг друга. А когда наконец открыли глаза, то в замешательстве увидели, что Флора, бесшумно проскользнувшая в дверь, стоит рядом и смотрит на них.
— Сударыня, вам хлеб больше не нужен? — спросила она хрипло.
Смешавшись, Северина с досадой пролепетала:
— Нет, нет, спасибо.
С минуту Жак смотрел на Флору горящими глазами. Он колебался, губы его дрожали, словно он хотел что-то сказать; но у него вырвался только яростный, угрожающий жест, и он вышел из комнаты. Дверь с шумом захлопнулась.
Выпрямившись во весь рост, Флора продолжала стоять на месте: она, как никогда, походила на деву-воительницу в тяжелом шлеме из золотистых волос. Не зря ее сердце тоскливо сжималось, когда она каждую пятницу замечала эту даму в поезде, который вел Жак. С той самой минуты, как она увидела их вместе, Флора жаждала узнать правду; и вот она ее узнала. Никогда любимый человек не полюбит ее: он выбрал эту пигалицу, эту фитюльку! И сожаление о том, что она не отдалась ему в ту ночь, когда он так грубо попытался овладеть ею, столь нестерпимо терзало Флору, что девушка едва не разрыдалась; в простоте душевной она думала: ведь он бы сейчас целовал ее, отдайся она ему прежде этой дамы! Вот бы встретить его теперь одного, кинуться ему на шею и крикнуть: «Возьми меня, я была просто дура, ничего не понимала!» И вместе с чувством бессилия в ней поднималась ярость против этой щуплой барыньки, которая что-то смущенно лепетала. Своими сильными руками Флора могла бы придушить ее как цыпленка. Отчего ж она не решается? И девушка дала себе клятву отомстить сопернице, ведь она знала о Северине такие вещи, за которые недолго и в тюрьму угодить; правда, та сейчас на свободе, как, впрочем, все мерзавки, продающиеся богатым и важным старикам. И, мучимая ревностью, с трудом подавляя распиравший ее гнев, красивая дикарка рывком убрала со стола остаток хлеба и груши.
— Раз вы не едите, сударыня, я лучше другим отдам!
Пробило три часа, затем четыре. Время тянулось необычайно медленно, усталость пассажиров росла, росло и раздражение. Вечерние сумерки придавали мертвенный вид лежавшей вокруг белоснежной пустыне; каждые десять минут мужчины выходили наружу, чтобы издали поглядеть, как идет работа; возвращаясь, они говорили, что локомотив, по-видимому, все еще не очищен от снега. Даже юные англичанки под конец расплакались — их нервы не выдержали. Хорошенькая брюнетка уснула в углу, опустив голову на плечо молодого человека из Гавра; ее супруг даже не замечал этого: все пришли в такое изнеможение, что было не до приличий. Стужа пробиралась в кухню, люди стучали зубами, но никто не подумал подбросить дров в огонь; в конце концов американец ушел, заявив, что на вагонной скамейке ему будет уютнее. И мало-помалу все стали жалеть, что покинули поезд: будь они там, их по крайней мере не терзала бы неизвестность! Толстая англичанка упрямо твердила, что хочет вернуться в свое купе и лечь; ее еле-еле убедили не делать этого. Внесли зажженную свечу и укрепили ее в углу стола, закопченная кухня осветилась, и тогда стало заметно, что все совершенно пали духом, пришли в полное отчаяние.
Между тем расчистка пути завершалась; освободив паровоз, солдаты сгребали теперь снег с рельсов, машинист и кочегар заняли свой пост.
Жак, видя, что снегопад прекратился, вновь обрел уверенность. Стрелочник Озиль утверждал, будто по ту сторону туннеля, возле Малоне, снежный покров куда тоньше. Машинист переспросил его:
— Вы пришли сюда через туннель? Значит, вход и выход из него не завалены?
