«Ну, уж теперь-то я пообедаю на славу, времени у меня хватит!» — решила она.
Она выбрала самый роскошный ресторан напротив вокзала, уселась одна за ослепительно белый столик возле зеркального окна и, с интересом наблюдая за уличной толпой, заказала себе изысканный обед: устрицы, рыбное филе, крылышко жареного цыпленка. Она по крайней мере вознаградит себя за плохой завтрак! И Северина жадно поглощала пищу, белый хлеб показался ей необыкновенно вкусным, а под конец она решила полакомиться пончиками со взбитыми сливками. Выпив кофе, она поспешно встала из-за стола: до отправления курьерского поезда оставалось всего несколько минут.
Простившись с Севериной, Жак направился к себе, чтобы переодеться в рабочее платье, а затем пошел в депо, куда обычно приходил лишь за полчаса до того времени, когда нужно было выводить локомотив. Все последнее время он поручал Пеке проверять состояние паровоза, хотя кочегар два раза из трех бывал пьян. Однако в тот день Жаком владело приятное волнение, и он ощутил безотчетную потребность самому убедиться, что все части машины работают безотказно; к тому же утром, по дороге из Гавра, ему показалось, будто происходит утечка пара.
В огромном, потемневшем от копоти депо с высокими запыленными окнами среди других паровозов отдыхал и паровоз Жака; его подогнали к самому выходу, ибо ему предстояло отправиться первым. Кочегар депо уже загрузил топку, и маленькие красные угольки падали в специально вырытую канавку. То был быстроходный локомотив на двух спаренных осях, удивительно изящный, несмотря на свои огромные размеры; его большие, но легкие колеса соединялись друг с другом стальными дышлами, а широкая грудь и мощный, сильно вытянутый круп делали его похожим на огнедышащего коня; все в нем было целесообразно и надежно, что и составляет высшую красоту существ из металла — их безупречность и силу.
Как и другие паровозы Компании Западных железных дорог, он, помимо номера, носил также имя — «Лизон»: так называлась одна из небольших станций возле Котантена. Однако Жак, испытывавший нежность к своей машине, воспринимал это название, как женское имя, и ласково говорил: «Моя Лизон».
Да, он и впрямь по-настоящему любил свою машину, которую водил уже четыре года. Ему приходилось водить и другие машины, среди них попадались покорные и строптивые, работяги и лентяйки; он знал, что у каждой свой нрав и что о многих из них, как и о женщинах, можно было сказать: они никудышные работницы. Жак потому-то и любил свою машину, что она отличалась редкими достоинствами, украшающими женщину. «Лизон» была кротка, послушна, ее легко было стронуть с места, ход у нее был ровный и плавный, давление пара в котле всегда достаточное. Говорили, будто она так легко трогается с места благодаря тому, что у нее великолепные бандажи на колесах и отлично отрегулированы золотники; а то, что при сравнительно небольшом расходе топлива в ее котле постоянно поддерживалось высокое давление, объясняли высоким качеством медных труб и удачным устройством котла. Но Жак знал, что дело вовсе не в этом, ибо другие машины того же образца, изготовленные с таким же тщанием, не отличались качествами «Лизон». Ведь у машины есть душа — тайна мастерства, по воле случая металл обретает ее при ковке, словно рука работника, подгоняя отдельные части, сообщает машине неповторимость, вдыхает в нее жизнь.
Да, Жак любил свою «Лизон» и испытывал к ней признательность: она мигом приходила в движение и мигом останавливалась, точно сильная, но послушная кобылица; он любил ее и за то, что по ее милости, помимо твердого жалованья, получал доплату за сбережение топлива. Котел так хорошо держал давление пара, что угля уходило гораздо меньше, чем положено. Только в одном можно было упрекнуть «Лизон» — она требовала слишком много смазочного масла, особенно неумеренно поглощали его цилиндры машины: казалось, «Лизон» томится постоянной жаждой, не знает удержу. Тщетно Жак пытался умерить ее аппетит. Она тотчас же принималась пыхтеть — такой уж у нее был норов. И Жаку пришлось примириться с прожорливостью «Лизон»: так всегда закрывают глаза на единственный недостаток человека, обладающего многими достоинствами; он только шутил со своим кочегаром, что их «Лизон», как и все красотки, требует, чтобы ее умасливали.
Огонь в топке гудел все сильнее, давление пара в котле повышалось, а Жак между тем кружился возле машины, придирчиво оглядывая все ее части и стремясь понять, почему утром на нее ушло еще больше масла, чем обычно. Но он не находил никакого изъяна, машина была натерта до блеска и весело сверкала чистотой, говорящей о нежной заботливости машиниста. Он постоянно вытирал ее, точно полировал; особенно усердно он тер «Лизон», как только ее ставили в депо; пользуясь тем, что она еще не остыла, он тщательно счищал с ее поверхности пятна, снимал заусеницы, — так конюхи обтирают соломенными жгутами дымящиеся бока лошадей после долгого бега. Он никогда не торопил свою машину, старался сохранить размеренный ритм движения, избегал задержек в пути, которые заставляют затем развивать излишнюю скорость. Жак и «Лизон» жили, можно сказать, душа в душу; за четыре года он ни разу не пожаловался на нее, ни разу не внес в специальный реестр депо просьбу о ремонте, как это нередко делают машинисты, плохие машинисты, лентяи и пьяницы, которые вечно не в ладу со своими машинами. Но в тот день невоздержанность «Лизон» его просто из себя выводила; и еще одно: в первый раз за все время он испытывал какое-то смутное, но глубокое беспокойство, своего рода недоверие к «Лизон», словно сомневался в ней и хотел заранее убедиться, что она в дороге не выкинет какой-нибудь дурной шутки.
Пеке в депо не оказалось, и когда он наконец появился, с трудом ворочая языком после веселого завтрака с приятелем, Жак накинулся на него. Обычно мужчины ладили между собой, они приноровились друг к другу, работая на одном паровозе; вынужденное молчание и тряска, общий труд и общие опасности сблизили их. Хотя машинист был намного моложе кочегара, он относился к нему по-отечески, покрывал его грешки, давал поспать часок, когда тот бывал слишком уж пьян; и Пеке, — кстати сказать, в трезвом виде превосходный работник, понаторевший в своем ремесле, — платил Жаку за его снисходительность поистине собачьей преданностью. Надо заметить, что Пеке тоже был привязан к «Лизон», и это укрепляло доброе согласие между машинистом и кочегаром. Вместе с машиной они втроем составляли неразлучную семью, где никогда не возникало ссор. Вот почему Пеке, несколько озадаченный нагоняем, полученным от Жака, уже просто вытаращил глаза на машиниста, услыхав, что тот ворчит на их машину.
— Что это вы? Да ведь она у нас, точно фея, как на крыльях летит!
— Нет, нет, я что-то не спокоен.
И хотя все части паровоза были в полном порядке, Жак продолжал покачивать головой. Он перепробовал все краны, проверил работу клапана. Потом взобрался на площадку, сам наполнил масленки для смазки цилиндров, между тем как кочегар вытирал тряпкой паровой колпак, на котором виднелись легкие следы ржавчины. Центральный болт ходил легко, и, казалось, машинист мог успокоиться. Но нет, теперь в его сердце жила не одна «Лизон». Там созревало новое чувство — нежность к изящной, хрупкой женщине, которую он в мыслях все еще видел рядом с собой на скамье в сквере; и это слабое, ласковое существо так нуждалось в любви и покровительстве! Бывало, что поезд по не зависящим от машиниста причинам опаздывал, и Жак мчался тогда со скоростью восьмидесяти километров в час, — однако он никогда не думал об опасностях, которым подвергаются пассажиры. А теперь при одной мысли, что ему предстоит доставить в Гавр эту женщину, которую еще утром он почти ненавидел и неохотно вез, Жак испытывал беспокойство, он опасался катастрофы и с ужасом представлял себе, как раненная по его вине Северина умирает у него на руках. Любовь уже налагала на него свои цепи. «Лизон» вышла из доверия, и ей следовало вести себя безукоризненно, если она хотела сохранить репутацию хорошей машины.
