Быть может, она не просто помогала мужу, а сама нанесла удар. Без всяких на то доказательств, Жак пришел к такому убеждению. И с этой минуты, несмотря на безотчетный страх, рожденный желанием, которое она ему внушала, Северина стала казаться ему священным существом.

Они теперь весело болтали, как увлеченные друг другом молодые люди, в чьих сердцах только еще зарождается любовь.

— Дайте мне и другую руку, я ее тоже согрею.

— О нет, не здесь. Нас еще, чего доброго, увидят.

— Кто же? Ведь мы одни… И потом что за беда! От этого дети не рождаются.

— Надеюсь.

Северина от души смеялась, радуясь своему спасению. Нет, она не любила Жака, во всяком случае, ей так казалось; и если она пообещала ему себя, то теперь уже мысленно искала способ уйти от расплаты. Он на вид такой славный, он не станет ее терзать, все устраивается как нельзя лучше.

— Значит, решено: мы теперь друзья, и никого, даже моего мужа, это не касается… А сейчас отпустите мою руку и не глядите на меня так пристально, а то глаза испортите.

Но Жак не выпускал ее тонких пальчиков. Запинаясь, он прошептал:

— Знаете, я вас люблю.

Она слегка вздрогнула и порывисто вырвала руку. Потом поднялась со скамьи, на которой он продолжал сидеть.

— Да вы с ума сошли! Ведите себя прилично, сюда идут.

И действительно, к ним приближалась кормилица со спящим младенцем на руках. Потом с весьма озабоченным видом прошла девушка. Солнце спускалось, исчезая в фиолетовой дымке, заволакивавшей горизонт, его лучи, убежав с лужаек, затрепетали золотистой пылью на зеленых верхушках елей. Внезапно стук экипажей затих. Где-то вблизи на башенных часах пробило пять.

— Господи! — воскликнула Северина. — Уже пять часов, а у меня свидание на улице Роше!

Ее радость увяла, вновь уступив место тревоге перед неизвестностью; Северина вспомнила, что еще рано говорить о спасении. Она побледнела как полотно, губы ее дрожали.

— Но вы собирались повидать начальника депо? — проговорил Жак, поднимаясь со скамьи и беря ее под руку.

— Ничего не поделаешь! Загляну к нему в другой раз… Послушайте, друг мой, я не могу больше с вами оставаться, позвольте мне уйти, я бегу по делам. Еще раз благодарю вас, благодарю от всего сердца.

Она торопливо пожала обе его руки:

— До скорой встречи.

— Да, до скорой встречи.

Она удалялась быстрым шагом и вскоре скрылась в гуще деревьев; Жак между тем медленно направился к улице Кардине.

Ками-Ламотт только что закончил долгую беседу с начальником службы эксплуатации Компании Западных железных дорог. Тот явился как будто совсем по другому поводу, но под конец признался, до какой степени неприятно для Компании дело Гранморена. Во-первых, газеты до сих пор еще сетовали, что, дескать, пассажиры в вагонах первого класса не могут быть полностью уверены в своей безопасности. Во-вторых, это неприятное происшествие бросало тень чуть ли не на весь персонал железной дороги, несколько служащих находились под подозрением, не говоря уже об этом Рубо, который был так скомпрометирован, что его в любую минуту могли арестовать. И, наконец, слухи о безнравственности Гранморена, входившего в состав административного совета Компании, до некоторой степени порочили и весь административный совет. Так что преступление, в котором подозревали незаметного помощника начальника станции, имело двусмысленную, грязную подоплеку и расшатывало весь огромный и сложный механизм, и потрясало основы железнодорожной администрации, не исключая ее верхушки. И сотрясение это отдавалось выше, оно затрагивало правительство и, увеличивая политические трудности, угрожало государству: в то критическое время громадный социальный организм уже разлагался, и всякое лихорадочное возбуждение ускоряло этот процесс. Вот почему, узнав от своего собеседника, что Компания именно сегодня решила уволить Рубо, Ками-Ламотт горячо восстал против такой меры. Нет, нет! Это было бы крайне неосмотрительно, печать опять поднимет страшный шум, помощника начальника станции еще изобразят жертвой политических убеждений. Все могло затрещать снизу доверху, бог знает, сколько крайне неприятных разоблачений могло всплыть на свет! Скандал и так уже слишком затянулся, надо как можно быстрее с ним покончить. И, убежденный этими доводами, начальник службы эксплуатации пообещал оставить Рубо на службе и даже не переводить его из Гавра. Пусть все видят, что на железной дороге нет бесчестных людей! Дело будет прекращено, со слухами — покончено.

Когда Северина, задыхаясь, с сильно бьющимся сердцем вновь очутилась в строгом кабинете на улице Роше, Ками-Ламотт несколько мгновений молча глядел на нее, с интересом наблюдая за теми нечеловеческими усилиями, какие она делала, чтобы казаться спокойной. Положительно, она была ему симпатична, эта хрупкая на вид преступница со светло-голубыми глазами.

— Итак, сударыня…

Он умолк на полуслове, чтобы еще минуту насладиться ее тревогой. Но она смотрела на него столь проникновенно, вся ее поза говорила о такой жгучей потребности узнать свою участь, что ему стало жаль ее.

— Итак, сударыня, я виделся с начальником службы эксплуатации и получил от него заверение, что ваш муж не будет уволен… Дело улажено.

Она едва не лишилась чувств — так велика была затопившая ее радость. Глаза Северины наполнились слезами, она ничего не говорила, только улыбалась.

Он повторил последние слова, подчеркивая интонацией их глубокий смысл:

— Дело улажено… Вы можете спокойно возвратиться в Гавр.

Северина отлично поняла: он хотел сказать, что их не арестуют, что их решили пощадить. Не только Рубо оставят на службе, но и вся ужасная драма будет забыта, погребена. И в безотчетном порыве она, точно ласковый котенок, благодарно склонилась к его рукам, поцеловала их и прижала к своим щекам. На сей раз Ками-Ламотт не выдернул своих рук, он и сам был растроган этим нежным и очаровательным выражением ее признательности.

— Но только, — продолжал он, вновь напуская на себя обычную суровость, — помните о нашей беседе и ведите себя благоразумно.

— О, сударь!..

Но он желал удержать супругов Рубо в своей власти. И потому намекнул на письмо:

— Помните, что дело остается у нас и при малейшем проступке ему может быть дан ход… И, главное, посоветуйте вашему мужу больше не вмешиваться в политику. В противном случае мы будем безжалостны. Я знаю, он себя уже изрядно скомпрометировал, мне рассказывали о его возмутительной ссоре с супрефектом; в довершение всего, он слывет республиканцем, это черт знает что такое… Вы меня поняли? Пусть он ведет себя осмотрительно, не то мы с ним быстро управимся.

Северина встала, ей не терпелось выйти на улицу, чтобы дать выход душившей ее радости.

— Милостивый государь, мы во всем будем слушаться вас, мы будем поступать так, как вы прикажете… Стоит вам только пожелать, и я вся к вашим услугам — когда угодно, где угодно…

Секретарь министра вновь улыбнулся с видом человека, уже давно постигшего тщету всех радостей, пресытившегося ими и чуть презирающего их:

— О, я не злоупотреблю этим, сударыня, я уже ничем не злоупотребляю.

И он сам распахнул перед ней дверь кабинета. На площадке она дважды обернулась, и на ее сияющем лице была написана глубокая признательность.

Выйдя на улицу, Северина помчалась сломя голову. Но потом спохватилась, что идет не в ту сторону, повернула назад и перешла зачем-то дорогу, чуть не угодив под колеса экипажа. Она испытывала потребность двигаться, размахивать руками, кричать. Она уже поняла, почему их пощадили, и вдруг обнаружила, что бормочет вполголоса:

— Черт побери! Они боятся, они ни за что не станут ворошить это дело, какая я была дура, что так терзалась. Это очевидно… Какое счастье! Я спасена, на сей раз и впрямь спасена!.. Но мужа я все-таки припугну, пусть ведет себя потише… Спасена, спасена, какое счастье!

Она свернула на улицу Сен-Лазар и увидела, что часы в витрине ювелирной лавки показывают без двадцати шесть.