Ками-Ламотт только кивнул. Он молча прикидывал, к чему может привести другой процесс — процесс супругов Рубо. Представ перед судом присяжных, муж, конечно, расскажет все: как Гранморен развратил Северину, когда она была еще совсем девочкой, как он и в замужестве не оставлял ее в покое и как он, Рубо, совершил убийство под влиянием бешеной ревности; кроме того, тут речь пойдет уже не о служанке и рецидивисте, суд над помощником начальника станции и его хорошенькой женой всколыхнет некоторые слои буржуазии и железнодорожников. И потом, кто знает, с чем можно еще столкнуться, когда дело идет о таком человеке, как покойный председатель суда? Могут всплыть самые отвратительные вещи. Нет, положительно, процесс четы Рубо, подлинных преступников, окажется еще более грязным. Это решено, он его не допустит ни за что. Если уж без суда не обойтись, пусть лучше судят безвинного Кабюша.

— Вы меня убедили, — сказал он наконец следователю. — Действительно, есть все основания подозревать каменолома в убийстве, ведь он по понятным причинам жаждал отомстить… Но, боже мой, как все это печально! И сколько грязи всплывет на поверхность!.. Я отлично понимаю, что правосудие должно равнодушно взирать на последствия и, паря над борьбой интересов…

Он не закончил фразу и только махнул рукою; между тем следователь, молча, с сумрачным видом, ожидал указаний. Теперь, когда его правоту признали и тем самым оценили его ум, он готов был принести идею справедливости в жертву государственной необходимости. Но секретарь министра, хотя и понаторевший в такого рода сделках, несколько поторопился и сказал отрывистым тоном человека, привыкшего к повиновению:

— Словом, процесс нежелателен… Устройте так, чтобы дело было прекращено.

— Простите, милостивый государь, — возразил Денизе, — я уже в этом не властен, ведь речь идет о моей совести.

Ками-Ламотт тотчас же улыбнулся и вновь стал необыкновенно корректен; учтиво, но с тонкой насмешкой он проговорил:

— Вот именно. К вашей совести-то я и адресуюсь. Предоставляю вам принять такое решение, какое она вам подскажет, и уверен, что вы беспристрастно взвесите все «за» и «против» во имя торжества здравых принципов и общественной морали… Вы не хуже меня знаете, что порою доблесть в том и состоит, чтобы примириться с меньшим злом, дабы избежать большего… Словом, к вам обращаются как к благонамеренному гражданину и честному человеку. Никто не собирается оказывать давление на вашу независимость, а потому я вновь повторяю, что только вы властны принять решение по делу, как того, кстати, требует закон.

Следователь, особенно ревниво относившийся к своей безграничной власти именно сейчас, когда он готовился злоупотребить ею, сопровождал каждую фразу секретаря министра довольным кивком.

— Кроме того, — продолжал Ками-Ламотт с такой преувеличенной любезностью, что она звучала иронически, — мы знаем, к кому обращаемся. Мы давно следим за вашими усилиями, и я разрешу себе сказать, что уже теперь призвали бы вас в Париж, будь здесь подходящая вакансия.

У Денизе вырвался непроизвольный жест. Как? Если он окажет услугу, которой от него ждут, его честолюбивая мечта все-таки не исполнится, он не получит места в Париже? Но, догадавшись об этом, секретарь министра тут же прибавил:

— Ваш переезд сюда — дело решенное, это лишь вопрос времени… Ну, раз уж я пустился в откровенность, то с удовольствием сообщу, что вы представлены к ордену, награждение произойдет пятнадцатого августа.

На несколько мгновений следователь задумался. Он предпочел бы повышение по службе, оно принесло бы ему дополнительно сто шестьдесят шесть франков в месяц; Денизе с трудом сводил концы с концами, и прибавка позволила бы ему жить в большем достатке, обновить гардероб, а его славная Мелани лучше бы питалась и меньше ворчала. Однако и орден — дело неплохое. Кроме того, он заручился обещанием секретаря министра. И, воспитанный в традициях судейских чиновников, порядочных и заурядных, Денизе, который бы ни за что не продался, немедленно уступил призраку надежды — расплывчатому обязательству начальства оказать ему благоволение. Должность следователя — такая же должность, как всякая другая, он тянул свою лямку и жадно ожидал продвижения по службе, всегда готовый подчиниться приказу властей.

— Я весьма тронут, — пробормотал он, — соблаговолите передать это господину министру.

Денизе поднялся, понимая, что продолжение разговора лишь увеличило бы их взаимную неловкость.

— Итак, — прибавил он с угасшим взором и окаменелым лицом, — я доведу до конца следствие, памятуя о высказанных вами сомнениях. Естественно, если у нас не будет полной уверенности в вине Кабюша, то лучше не рисковать, ведь процесс может привести к ненужному скандалу… Тогда выпустим Кабюша и станем наблюдать за ним.

Секретарь министра проводил следователя до порога и с подчеркнутой любезностью проговорил:

— Господин Денизе, мы вполне полагаемся на ваш редкий такт и безупречную честность.

Вновь оставшись один, Ками-Ламотт вздумал, теперь уже из чистого любопытства, сравнить листок, исписанный Севериной, с запиской без подписи, которую он обнаружил в бумагах Гранморена. Сходство было полное. Он сложил записку и запер ее в стол, ибо хотя он ни словом не обмолвился о ней следователю, но полагал, что такое оружие необходимо сохранить, Перед его мысленным взором опять возник образ этой невысокой, хрупкой женщины, которая боролась с такой силой и упорством, и он с присущим ему насмешливым и снисходительным видом пожал плечами: «Ох, уж эти слабые создания, если они чего-нибудь хотят!..»

Без двадцати три, еще до срока, Северина явилась на улицу Кардине, на свидании, которое она назначила Жаку. Он жил здесь на верхнем этаже большого дома, в узкой комнатенке, куда приходил лишь поздно вечером, чтобы лечь спать; два раза в неделю он проводил ночь в Гавре, ибо его курьерский поезд прибывал туда вечером и уходил рано утром. Но в тот день Жак промок до нитки и до такой степени был разбит усталостью, что, войдя к себе, тут же повалился на постель. Северина, пожалуй, так бы и не дождалась его, если бы машиниста не разбудил шум ссоры в соседней комнате: муж избивал жену, а та вопила не своим голосом. Быстро умывшись и одевшись, Жак в самом дурном расположении духа подошел к окну своей мансарды и увидел ожидавшую внизу Северину.

— Наконец-то! — воскликнула она, едва машинист вышел из ворот. — А я уж решила, что не так вас поняла… Вы мне говорили — это на углу улицы Сосюр…

Не дожидаясь ответа, она взглянула на дом:

— Стало быть, вы тут обитаете?

Ничего не сказав об этом Северине, Жак условился встретиться с ней у ворот своего дома, потому что депо, куда они должны были отправиться вместе, помещалось почти напротив. Вопрос молодой женщины привел его в замешательство, он решил, что она из дружеских чувств захочет осмотреть его жилище. А комната была так скудно обставлена и так плохо прибрана, что ему было стыдно привести туда кого-нибудь.

— Да нет, я тут не живу, только ночую, — ответил он. — Нам надо торопиться, боюсь, что начальник депо уже ушел.

И действительно, когда они добрались до его маленького домика, стоявшего позади депо на территории станции, выяснилось, что того нет; тщетно они переходили от навеса к навесу — повсюду им говорили, что если они хотят наверняка застать начальника, то им следует прийти к половине пятого в ремонтные мастерские.

— Ладно, мы придем еще раз, — заявила Северина.

Вновь очутившись на улице в обществе Жака, она спросила:

— Вы свободны? Ничего не имеете против, если мы подождем вместе?

Он не мог ей отказать; хотя Северина вызывала в нем глухое беспокойство, он все больше и больше восхищался ею, и, вопреки заранее принятому решению держаться с нею холодно и неприветливо, его напускная угрюмость буквально испарялась под ласковыми взглядами молодой женщины. Глядя на ее испуганное, нежное, чуть удлиненное овальное лицо, он говорил себе, что она, должно быть, любит, как верная собачонка, которую и прибить-то жаль.