— Сударыня, — проговорил он наконец, — я не отказываюсь ходатайствовать перед Компанией за господина Рубо, если он и вправду этого достоин. Нынче вечером я как раз ожидаю начальника службы эксплуатации, по другому делу… Но только мне потребуются кое-какие данные. Вот что, напишите здесь имя, возраст, должность вашего супруга, — словом, все, что мне нужно знать о нем.
Он пододвинул к Северине маленький столик, а сам отвернулся, чтобы не перепугать ее. Она содрогнулась: он хотел иметь листок, написанный ее рукой, чтобы сличить с письмом. С минуту, решив не писать, она отчаянно искала предлог для отказа, — но затем подумала: к чему? Ведь он и так знает. А образец ее почерка всегда найдут. И, ничем не выдавая своего замешательства, с самым беззаботным видом, она написала то, о чем он ее просил; стоя позади нее, секретарь министра тут же узнал ее почерк, — правда, буквы теперь были более крупные и ровные, чем в записке. И Ками-Ламотт невольно подумал, что эта невысокая, хрупкая женщина держит себя очень мужественно; теперь, когда она не видела его, он снова улыбался, как человек, умудренный опытом, которого ничто уже не трогает, кроме очарования красоты. В сущности, как утомительно быть справедливым. Он радел только о внешней благопристойности режима, которому служил.
— Отлично, сударыня, оставьте мне листок, я наведу справки и сделаю все, что от меня зависит.
— Я вам так благодарна, милостивый государь… Стало быть, вы поддержите моего мужа, я могу считать, что все устроилось?
— Ну нет! Я ни за что не ручаюсь… Мне надо посмотреть, подумать.
Он и в самом деле размышлял, он не знал еще, как поступит с четою Рубо. Понимая, что она в его власти, Северина испытывала ужасную тревогу: он колебался, он мог ее спасти или погубить, а она даже не могла угадать, от чего зависит его решение.
— О милостивый государь, подумайте о наших терзаниях. Вы не отпустите меня, не обнадежив.
— Ей-богу, сударыня, ничего не могу вам сказать определенного. Ждите.
Он тихонько подталкивал ее к дверям. Она уходила в таком отчаянии, в таком волнении, что готова была во всем признаться, лишь бы заставить его немедленно сказать, что именно он собирается с ними сделать. Стремясь задержаться еще на минуту в надежде придумать какой-нибудь хитроумный выход, она воскликнула:
— Я и забыла, мне хотелось попросить у вас совета по поводу этого злосчастного завещания… Как вы полагаете, не должны ли мы отказаться от наследства?
— Закон на вашей стороне, — ответил он осторожно. — Но тут могут быть разные соображения и обстоятельства.
Уже на пороге Северина сделала последнюю попытку:
— Умоляю вас, милостивый государь, не отпускайте меня так, скажите, могу ли я надеяться?
Она беспомощно ухватилась за его руку. Ками-Ламотт попытался высвободиться. Но в ее красивых глазах было столько пламенной мольбы, что он был тронут:
— Ну, хорошо! Возвращайтесь в пять часов. Быть может, я что-нибудь смогу вам сказать.
Северина вышла из кабинета, она покинула особняк еще более встревоженная, чем когда входила в него. Положение определилось, ее судьба должна была вот-вот решиться, возможно, им грозит немедленный арест. Как дожить до пяти часов? И внезапно у нее промелькнула мысль о Жаке, о котором она и думать забыла: вот человек, который ее может погубить, если ее арестуют! Хотя было только половина третьего, она поспешно направилась по улице Роше к улице Кардине.
Оставшись один, Ками-Ламотт замер в неподвижности возле письменного стола. Секретарь министра юстиции был завсегдатаем Тюильрийского дворца, куда его чуть ли не ежедневно призывали обязанности, и пользовался не меньшим могуществом, чем его патрон, причем ему нередко поручали особо щепетильные дела; вот почему он знал, как раздражает и беспокоит высшие сферы дело Гранморена. Газеты оппозиции продолжали вести шумную кампанию: одни обвиняли полицию, будто она до такой степени занята политической слежкой, что у нее нет времени задерживать убийц, другие вытаскивали на свет интимную жизнь покойного председателя суда, намекая на его близость ко двору, где царил самый низкий разврат; и кампания эта сулила большие неприятности по мере того, как приближались парламентские выборы. Вот почему секретарю министра недвусмысленно намекнули, что с делом Гранморена следует любым способом покончить, и как можно быстрее. Министр переложил это весьма деликатное дело на плечи Ками-Ламотта, и тому предстояло на собственную ответственность принять единоличное решение: поэтому надо было все хорошо взвесить, ибо он понимал, что за любую оплошность расплачиваться придется ему одному.
В задумчивости Ками-Ламотт открыл дверь в соседнюю комнату, где ожидал Денизе, Тот слышал все и, входя в кабинет, воскликнул:
— Ведь я вам говорил, этих людей несправедливо подозревают… Конечно же, она думает только о том, как спасти мужа от грозящего ему увольнения. Ни одно ее слово не вызывает подозрений.
Секретарь министра ответил не сразу. Он в упор смотрел на следователя, на его необычно тяжелое лицо с тонкими губами и думал о тех многочисленных чиновниках судебного ведомства, которыми втайне распоряжался, и невольно дивился тому, что они, несмотря на свое мизерное жалованье, еще сохраняют какое-то достоинство и способны мыслить, вопреки отупляющей их деятельности. Вот, скажем, этот следователь с глазами, полуприкрытыми тяжелыми веками, полагает себя весьма проницательным, но сколько в нем фанатичного упорства, когда он думает, что обнаружил истину!
— Итак, — начал Ками-Ламотт, — вы все еще настаиваете на виновности этого Кабюша?
Денизе чуть не подскочил от удивления.
— Ну, конечно!.. Всё против него. Я уже перечислял вам доказательства, они, осмелюсь сказать, просто классические, все звенья налицо… Я произвел тщательный допрос, дабы установить, не было ли в деле соучастника, не находилась ли в купе женщина, как вы мне дали понять. Предположение это как будто совпадало с первоначальным показанием машиниста, видевшего мельком сцену убийства; я умело допросил его, и человек этот не стал настаивать на своем прежнем заявлении, даже признал, что темная масса, о которой он раньше упоминал, вполне могла оказаться пледом… О, бесспорно, убийца — Кабюш, тем более что у нас нет улик против кого бы то ни было другого.
До сих пор секретарь министра выжидал, он не спешил осведомить Денизе, что располагает важной уликой — письмом; теперь, окончательно убедившись в том, кто совершил преступление, он тем более не торопился открыть истину. Стоит ли разъяснять следователю, что тот на ложном пути, коль скоро истинный след приведет к еще большим осложнениям? Все это надо было прежде хорошенько взвесить.
— Господи! — продолжал он с усталой улыбкой. — Я охотно готов признать, что правота на вашей стороне… Я пригласил вас только для того, чтобы совместно рассмотреть некоторые важные обстоятельства. Дело это из ряда вон выходящее, его теперь невозможно отделить от политики; вы это и сами понимаете, не так ли? И может случиться, что нам придется действовать, считаясь с требованиями правительства… Скажите, положа руку на сердце, к чему вы пришли в результате дознания, — была эта девушка, любовница Кабюша, изнасилована?
Следователь, по обыкновению, поджал свои тонкие губы, а глаза его наполовину скрылись под тяжелыми веками.
— Разумеется! Председатель суда, видимо, надругался над нею, и на процессе это всплывет… К тому же, если защищать обвиняемого будет адвокат, принадлежащий к оппозиционной партии, гласности, надо думать, предадут немало позорных фактов, о них и так уже говорят в наших краях.
Денизе был вовсе не глуп, когда высвобождался из-под власти профессиональной рутины и переставал кичиться собственной проницательностью и всемогуществом. Он отлично понял, почему его пригласили не в министерство юстиции, а домой к секретарю министра.
— Одним словом, — заключил следователь, видя, что его собеседник по-прежнему сохраняет невозмутимость, — нам предстоит разбирать довольно грязное дело.
