Фигурировало в деле и несколько юридических документов: протокол, составленный писцом, которого прокурор и следователь привезли с собой к месту, где был обнаружен труп; в нем подробно описывался участок железнодорожного полотна, где лежал убитый, положение тела, костюм, предметы, найденные в карманах Гранморена и позволившие опознать его личность; тут же находился и протокол осмотра тела, произведенного судебным врачом, которого также привезли; в этой бумаге, составленной в научных выражениях, подробно описывалась рана на шее — ужасная, зияющая рана, нанесенная каким-то режущим оружием, по-видимому, ножом; были тут и другие протоколы, и другие документы — относительно перевозки трупа в руанскую больницу, где он оставался некоторое время, пока не начал быстро разлагаться, что вынудило власти передать его родственникам. Однако во всей этой куче бумаг содержалось лишь два или три важных пункта. Так, в карманах погибшего не было обнаружено ни часов, ни небольшого бумажника с десятью тысячефранковыми билетами — эту сумму Гранморен должен был привезти своей сестре, г-же Боннеон, она ждала его. Могло показаться, что побудительным мотивом преступления был грабеж, если бы, с другой стороны, на пальце убитого не сохранился перстень, украшенный крупным бриллиантом. Это обстоятельство послужило источником целой серии предположений. По несчастью, номера банковых билетов остались неизвестными; зато многие хорошо знали часы — очень большие карманные часы с ремонтуаром, на верхней крышке которых была монограмма Гранморена, а на внутренней крышке — фабричный номер 2516. Долго разыскивали оружие — нож, которым пользовался убийца; внимательно осмотрели дорогу вдоль полотна, обшарили все окружающие кусты, куда преступник мог его забросить, однако все было напрасно: убийца, должно быть, спрятал нож в какой-нибудь яме вместе с банковыми билетами и часами. Зато в сотне метров от станции Барантен был найден плед убитого: от него, видно, избавились, как от опасной улики; и плед этот фигурировал среди других вещественных доказательств.

Когда Лашене и его жена вошли в кабинет, следователь, стоя перед письменным столом, перечитывал первые протоколы допроса свидетелей, которые писец только что разыскал в деле. Денизе был невысокий, но довольно крепкий человек, с гладко выбритым лицом и уже седеющими волосами. У него было мертвенно-бледное лицо с точно застывшими чертами, толстые щеки, квадратный подбородок, мясистый нос; большие светлые глаза были всегда полуприкрыты тяжелыми веками, отчего лицо еще сильнее походило на маску. Но вся прозорливость, вся ловкость, которые следователь полагал неотъемлемыми чертами своей натуры, угадывались в очертании его рта, настоящего рта комедианта, привыкшего играть на людях, рта необычайно подвижного, с тонкими губами, которые, казалось, становились еще тоньше, когда Денизе замышлял какую-нибудь хитрость. Чаще всего он сам становился жертвой собственного хитроумия, он был слишком проницателен, он слишком мудрил и упускал простую и ясную истину; идеальный следователь представлялся ему своеобразным анатомом, который вскрывает душевные глубины и должен быть одарен неким внутренним зрением. Впрочем, он отнюдь не был глупцом.

Следователь любезно обратился к г-же де Лашене, ибо он был не только судейским чиновником, но и светским человеком, принятым в руанском обществе:

— Соблаговолите присесть, сударыня.

И он сам придвинул кресло молодой женщине в трауре, тщедушной и некрасивой блондинке с непривлекательным лицом. Но с г-ном Лашене, белобрысым и хилым, Денизе был только учтив и даже несколько высокомерен, ибо этот низкорослый человечек, который в тридцать шесть лет уже был советником суда и кавалером ордена Почетного легиона, воплощал в его глазах тех заурядных судейских чиновников, что обязаны своей карьерой связям и состоянию: г-н Лашене, к примеру, преуспел из-за влияния своего тестя и услуг, оказанных правительству его отцом, также судейским чиновником, входившим в прошлом в состав различных смешанных комиссий; такого рода люди быстро шли в гору благодаря родству и деньгам, между тем как он сам, Денизе, человек бедный и лишенный покровителей, вынужден был раболепствовать перед власть имущими и медленно карабкаться по крутой служебной лестнице! Вот почему следователь не прочь был дать почувствовать Лашене, каким могуществом он, Денизе, обладает: ведь свобода каждого, приходящего в этот кабинет, всецело зависит от него, и одно его слово может превратить свидетеля в обвиняемого, которого, если ему заблагорассудится, он может немедленно арестовать.

— Сударыня, — продолжал следователь, — извините, что мне вновь приходится заставлять вас терзаться из-за этой прискорбной истории. Но я знаю, вы так же сильно, как и мы, хотите, чтобы все разъяснилось и виновный искупил свое преступление.

Он сделал знак своему письмоводителю, длинному тощему малому с костлявым желтым лицом, и допрос начался.

Но едва следователь задал первые вопросы Берте де Лашене, ее супруг, который, не дождавшись приглашения, опустился на стул, принялся отвечать вместо жены. Он начал горько жаловаться на завещание тестя. Просто уму непостижимо! Отказать чуть ли не половину громадного состояния, достигающего трех миллионов семисот тысяч франков, бог знает кому! Особам, которых почти никто не знает, женщинам из всех сословий! Там даже упоминалась молоденькая продавщица фиалок, которая всегда стоит возле ворот на улице Роше. С этим нельзя было смириться, и Лашене ждал только окончания судебного следствия, чтобы возбудить дело о признании недействительным столь безнравственного завещания.

Пока Лашене сетовал, бормотал сквозь зубы, выказывая глупость и упрямство провинциала, одержимого скупостью, Денизе смотрел на него своими большими светлыми глазами, полуприкрытыми тяжелыми веками, и его рот с тонкими губами выражал одновременно и зависть и презрение к этому немощному человеку, недовольному тем, что он унаследует лишь два миллиона: следователь не сомневался, что в один прекрасный день эти деньги позволят тому облачиться в пурпурную мантию.

— Полагаю, милостивый государь, что вы проиграете дело, — сказал он наконец. — Завещание может быть оспорено только при условии, если родным оставлено меньше половины всего состояния, но в данном случае это не так.

Он повернулся к писцу:

— Послушайте, Лоран, вы, я думаю, всего этого не записываете?

Писец неприметно улыбнулся с видом человека, который все понимает.

— Надеюсь, — язвительно продолжал Лашене, — никто, по крайней мере, не думает, что я оставлю Круа-де-Мофра в руках этих Рубо. Такой дар дочери слуги! И почему, с какой радости? А если ко всему еще будет доказано, что они замешаны в преступлении…

Следователь вернулся к делу:

— Вы и в самом деле так думаете?

— Еще бы! Если Рубо знали об этом завещании, то одно это уже говорит об их заинтересованности в смерти нашего бедного отца… К тому же они последние говорили с ним… Словом, тут все крайне подозрительно.

Раздраженный тем, что разрушается его гипотеза, следователь нетерпеливо обратился к Берте:

— И вы, милостивая государыня, полагаете, что ваша бывшая подруга способна на подобное преступление?

Прежде чем ответить, она посмотрела на мужа. За несколько месяцев совместной жизни каждый из супругов умудрился передать другому дурные черты своего характера, и теперь оба стали еще более неприветливыми и сухими. Муж до такой степени восстановил Берту против Северины, что г-жа де Лашене, чтобы вернуть себе дом, готова была добиваться ее немедленного ареста.

— Ей-богу, милостивый государь, — вымолвила она наконец, — особа, о которой вы упомянули, уже в детстве проявляла весьма скверные наклонности.

— Как? Вы обвиняете ее в том, что она еще в Дуанвиле дурно вела себя?

— О нет, сударь! Мой отец не стал бы держать ее в доме!

В этом возгласе прозвучало возмущение добродетельной мещанки, уверенной в собственной непогрешимости и полагавшей свою славу в том, что все в Руане считают ее образцом целомудрия, охотно принимают и выказывают ей уважение.