Нельзя не остановиться на еще одной фальсификации. Западные историки выставляют Суворову очень строгий счет за Измаил, обвиняя его в чрезмерной жестокости. О кровавом штурме сразу же стала писать европейская пресса. Особенно усердствовали журналисты революционной Франции. В дни якобинского террора, унесшего жизни десятков тысяч французов, эти «разбойники пера» проклинали русского полководца за кровь «несчастных жертв», пролитую в Измаиле. Играя словами, они сравнивали Суворова с беспощадным султаном Марокко Мулаем Исмаилом ибн Шерифом (1672—1727), изгнавшим из страны европейцев.

В начале XIX века великий английский поэт лорд Байрон в своем сатирическом эпосе, поэме «Дон Жуан», описал «измаильскую эскаладу»:

Советские биографы полководца часто цитировали эти строки, стыдливо скрывая продолжение:

Приведя библейский рассказ о страшной гибели Вавилона, предсказанной пророком Даниилом, и повторив ходячий анекдот о стихотворном донесении Суворова по случаю взятия турецкой крепости Туртукай, британский лорд отнес русского полководца к самым жестоким деятелям мировой истории. Суворов «не острил при зареве пожара». Его донесения шли не царице, а, как положено, главнокомандующему:

«Простите, сам не пишу: глаза от дыму болят. Легло наших героев сухопутных с флотскими за отечество до двух тысяч, а раненых больше. Варваров, получавших провиант, до 40 000, но числом менее того; в полону при разных пашах и чиновниках около трех, а всех душ до пяти тысяч. Протчие погибли… Трофей — больших и малых пушек ныне около 200 и знамен до 200, должно быть больше. Победоносное войско подносит Вашей Светлости городские ключи».

Казалось бы, грандиозная победа должна была ускорить окончание войны. Но вышло иначе: союзники султана заверили его, что, если Россия не заключит мир на условии сохранения статус-кво, против нее двинутся британский флот и прусская армия.

В период зимнего затишья Потемкин и Суворов отправились в Петербург. Там между ними и произошел конфликт, совершенно искаженный биографами великого полководца. И виноват в нем был измаильский победитель.

Четвертого марта 1791 года в камер-фурьерском церемониальном журнале появилась запись: «В 11 часу утра… приехал ко двору и имел счастие представиться пред Ее Императорским Величеством во внутренних Ея Величества покоях прибывший накануне из главной армии Господин Генерал-Аншеф Граф Александр Васильевич Суворов-Рымникский, который потом около полудня, для отдания всенижайшего поклона, был у Их Императорских Высочеств Государя Цесаревича и Государыни Великой Княгини и у Государей Великих Князей».

Герою войны была оказана высокая честь: почти два часа с ним наедине беседовала императрица. Затем он был принят наследником престола и его супругой.

Через день в Эрмитаже состоялся большой вечерний прием. «В 3/4 10-го благоволила Ее Императорское Величество из Эрмитажа отсутствовать в свои апартаменты, а Их Императорские Высочества по прошению Его Светлости Князя Григория Александровича Потемкина-Таврического проходить изволили из Эрмитажа в покои Его Светлости, к чему также были приглашены Его Светлость Принц Виртемберг-Штутгардский и прочия до 65-ти знатные обоего пола особы… Сего числа в реестр, по которому были приглашены в Эрмитаж, по приказу Господина Гофмаршала внесен Господин Генерал-Аншеф Граф Александр Васильевич Суворов-Рымникский, который потому в сей вечер и приглашен был».

Девятого марта «пополудни мимо Зимнего дворца везены турецкие знамена и другие трофеи, взятые под Измаилом российским войском». В журнале не указаны имена присутствовавших на церемонии, но, очевидно, как и два года назад, Суворов стоял рядом с Екатериной и Потемкиным. Граф двух империй, кавалер Георгия 1-й степени, обладатель драгоценной шпаги с надписью «Победителю Визиря» выделялся из когорты генералов империи. Сановники и придворные устно и письменно поздравляли героя, его приглашали в гости друзья, поэты подносили хвалебные стихи.

«25 марта, — читаем в камер-фурьерском журнале, — после литургии Ее Императорское Величество изволила прибыть обще с Их Императорскими Высочествами в аудиенц-камеру и Всемилостивейше жаловала Монаршими милостями как предводительствовавшего на юге Российским оружием Генерал-Фельдмаршала Князя Григорья Александровича Потемкина-Таврического, так рекомендованных от Его Светлости и от частных командиров разных чинов военнослужащих за отличные подвиги, оказанные в прошедшую пред сим кампанию и особливо при взятии приступом города и крепости Измаила, со Всемилостивейшим пожалованием всему войску, бывшему на приступе, каждому по серебряной медали с надписью "за храбрость и усердие"». Награждения были щедрыми и ничуть не уступали очаковским.

Через три дня Потемкин получил короткое письмо. «Светлейший Князь, Милостивый Государь! — писал Суворов. — Вашу Светлость осмеливаюся утруждать о моей дочери в напоминовании увольнения в Москву к ее тетке Княгине Горчаковой года на два. Милостивый Государь, прибегаю под Ваше покровительство о ниспослании мне сей Высочайшей милости. Лично не могу я себя представить Вашей Светлости по известной моей болезни».

Как мы помним, «Суворочка», определенная при участии Потемкина и самой государыни в Смольный институт, росла без матери, жившей с маленьким сыном у родственников в Москве. Всю нежность родительского сердца Суворов перенес на дочь, о чем красноречиво говорят его письма. Мы видели, как отец радовался успехам Наташи в учебе, передавал поклоны директрисе Смольного Софье Ивановне Делафон и «сестрицам» — одноклассницам дочери, как мечтал о времени, когда его «Суворочка» наденет белое платье — символ скорого окончания учебы.

Александр Васильевич писал дочери о своей боевой и походной жизни, о своих победах, применяясь к ее понятиям. Отметим интересную подробность: Наташу несколько раз приглашала государыня для чтения перед ней и придворными писем ее ставшего знаменитым отца. Дочь относилась к нему с уважением, почтительностью и любовью. К сожалению, ее ответные письма, за редкими исключениями, до нас не дошли. Процитируем одно из сохранившихся, датированное 17 апреля 1790 года:

«Довольно долгое время, дражайший батюшка, я была лишена удовольствия получать от Вас новости. Не зная причины столь жестокого молчания, я приписывала ее нездоровью либо какой другой напасти. Но благодаря Богу Ваше письмо успокоило мои тревоги. Не могу выразить Вам радость, какую оно мне доставило. Будьте уверены, батюшка, я сделаю всё, чтобы жить в соответствии, согласно Вашим советам, которые Вы даете мне, всегда самым совершенным образом покоряться Вашей воле, ибо Вы знаете, сколь Вы мне дороги.