На тех концертах обстановка не всегда была ровной и доброжелательной. Одни выступления, к счастью – большинство, принимались очень тепло и доброжелательно, другие прохладно, но демонстраций против нас не было никогда. Напротив, даже «холодноватые» рвались послушать Петра Лещенко, хоть и вели себя в рамках полученной инструкции. В основном это были политработники.
Мы во множестве получали письма и отклики, которые, ничего не боясь, оставляли советские военные, но они, к сожалению, не сохранились. Несколько писем я получила уже в 1990-е годы. Вот одно из них: «Посылаю вам фото, – пишет твоя поклонница по фамилии Антонова, – там все мы, влюбленные в песни Петра Лещенко». Часть Антоновой стояла в Бухаресте недолго, но на нашем концерте им удалось побывать.
А вот в 1949–1950 годах были отмены несколько наших платных концертов для местных жителей, и билеты тогда возвращались в кассы. Но там бунтовали не против Лещенко, а против тех, кто отменил его выступление. В августе 1950 года нас пригласили с сольником в Яссы, туда приехала и моя подружка Леля с дочерью, нашла нас. Но концерт отменили. Кто? Ты объяснил мне, что с электричеством проблемы, какая-то авария случилась, и зрителям предложили сдать билеты. Мы тогда вчетвером пошли в кафе, прекрасно провели вечер, сфотографировались на память. Леля сохранила ту фотографию и подарила мне уже по возвращении из лагеря. На обороте надпись: «Яссы, 11 августа 1950 года». Я попросила знакомого фотографа вырезать нас с тобой, пусть простит меня Лелечка, и сделать наш портрет. Сегодня это единственная фотография, на которой мы рядом и я такая счастливая.
Не знала я тогда, что ты скрыл от меня правду – наш концерт отменили, так как мы уже были в списках неугодных. Наши выступления властям городским на местах «не рекомендовались». Сборные концерты оставались для нас до поры до времени охранной грамотой. А вот сольный концерт после 1948 года ни один не состоялся. Отменены были в 1949–1950 годы выступления в Плоешти, Фокшани, Бузэу, Яссах… Я все твои объяснения принимала за чистую монету и была абсолютно спокойна. С электричеством в то время действительно бывали сбои. Но без дела мы не сидели. И ты был спокоен, уверен в нашем завтрашнем дне. С чего было мне тревожиться? Эх, если бы молодость знала…
Незадолго до своего ареста ты принес мне справку о временной регистрации по нашему с тобой месту проживания, которая была действительна до 31 декабря 1951 года. Как будто знал, пытался подстраховать меня, ведь румынский паспорт у меня отобрали. Таким расстроенным я тебя видела впервые. Обычно ты сдерживал эмоции, за шуткой умел спрятать свое настроение. А тут…
Весна 1951 года. Утро было теплым, добрым, светлым. Я распахнула окно: «Все плохое, уходи, сказка, приходи!» Это у меня из детства примета такая осталась. Надо открыть окно, произнести заветные слова, и день будет хорошим. Ты знал об этом и, когда я открывала окно, подходил и торжественно произносил: «Верочка просит, да будет Сказка!» В то утро так все и было. Потом мы пили кофе с вкусными гренками, которые ты готовил сам. Ты напомнил мне о возобновившихся занятиях в консерватории, о Бахе, с которым я должна разобраться к твоему возвращению. Закрылась за тобой дверь, я прибрала на кухне и села разучивать прелюдию Баха. На рояле обнаружила в маленькой из темного синего стекла вазочке подснежники. Когда ты успел? Вчера их точно не было. Подумала: значит, утренняя примета сбывается и сказка начинается.
Вернулся ты в тот день к полудню. Я услышала, как хлопнула входная дверь. На тебя это так непохоже. Что-то у тебя случилось? Обычно ты, изображая свою любимую обезьянку Жака, входил со словами: «Кто тут сидит в заточении и мучает рояль? Пора на волю». Ты часто Жака вспоминал. Тебе его очень давно подарили французские моряки. Жак тебя очень любил, ревновал ко всем без исключения. Дружил только с твоей собачкой Бебкой. Когда Жак заболел и врачи не могли его спасти – он умирал от удушья, – Бебка сидела рядом и не переставая скулила, по-своему, по-собачьи оплакивала своего друга. Бебка вскоре тоже умерла, тоскуя по Жаку. Прошло много лет, о той истории я знала только от тебя и Вали. Ты меня часто веселил, изображая преданного и влюбленного Жака. Вот и в тот день, услышав, как входная дверь хлопнула, я ждала смешного и веселого Жака. А тут тихо, только Жужу поскуливает. Может, мне показалось, что ты пришел? Я вышла в прихожую. Ты стоял в плаще и шляпе, прислонившись к стене. Не посмотрел даже на меня, не произнес ни единого слова, даже Жужу на руки не подхватил. Я растерялась, стала какую-то чушь нести про неволю, про Баха, про милые цветы, которые меня отвлекали от занятий. Ты не ответил, молча отстранил Жужу, снял шляпу, старательно повесил на вешалку и в плаще прошел в комнату. Я за тобой:
– Петечка, родной, что за беда? Ты меня пугаешь… Петя!
Представляю, каких трудов стоило тебе взять себя в руки, подойти ко мне, обнять:
– Девонька моя, они заберут тебя у меня только через мой труп. Я тебя не отдам.
– Петя, почему ты должен меня отдавать? Кому? Не стоит так переживать, все образуется!
Больше ты ничегошеньки мне не сказал. Я не стала допытываться. Жаль, но в нашей семье так было принято, и эти правила ты установил. Ты продолжал биться за наше с тобой будущее в одиночку. Позже я узнала, что ты был в очередной раз в консульстве, и тебе в очередной раз ответили согласием на твое прошение о возвращении в Союз: «Возвращайтесь один, а жена самостоятельно по линии репатриации должна ехать домой».
Ты прекрасно понимал, что означает это условие, но был уверен, что справишься с чудовищным приговором, вынесенным нам с тобой новыми хозяевами Румынии. Ты в очередной раз отказался возвращаться один, уверенный, что меня как жену гражданина Румынии, пока ты рядом, не тронут. Твои попытки найти выход из тупиковой ситуации были безуспешны. Нарушив одно из своих главных правил – не утруждать других своими проблемами, – ты просил совета у всех из Союза, с кем в те дни сводила судьба. Об этом я узнавала случайно из твоих рассказов о том, где ты был, кого видел. Как-то ты обмолвился: «Знаешь, встретил Фрадкина. Талантливый, милейший человек. Говорю ему, помоги в страну вернуться, домой хочу. Совесть моя перед страной чиста. А он смотрит как-то странно и советует прошение Сталину написать. Чего-то боится, может, общения со мной опасается? Путаное время». Ты правильно вычислил. Уже в перестроечные годы Фрадкин рассказал о вашей с ним встрече в Бухаресте: «Петр Константинович попросил посодействовать ему в возвращении в Союз, а я ничего сказать не мог – рядом со мной „смершевец” был. Посоветовал ему написать письмо Сталину. Что еще я мог?!»
Думаю, ты понимал, что надежды вернуться в Союз без потерь, мирно, не было. В то же время ты вел себя как человек, который не чувствует за собой вины, а значит, верит в справедливость. Бывал ты и у военного коменданта города Бухареста генерал-майора Буренина, который до назначения в Бухаресте был начальником оперативного управления 3-го Украинского фронта. Он тебе симпатизировал. Несколько раз Иван Николаевич приглашал нас в гости вдвоем. Ты всегда брал с собой гитару. Комендант благоволил твоему творчеству. Ты пел, а Буренин готов был слушать тебя бесконечно. Комендант помогал тебе передавать многочисленные прошения через надежных людей нужным начальникам. Одного ты так и не смог сделать: обратиться лично к Сталину, хотя тебе многие советовали это сделать. Следователь приводил мне в пример другого нашего эмигранта – Вертинского. Мол, вернулся из эмиграции, жив-здоров, лично Сталин разрешение дал вернуться, а благодарный певец посвятил вождю песню. Ну что ж, каждый волен поступать как велит его совесть. Вертинского явно тяготил поступок с посвящением. Он даже публично отказывался от своей песни о вожде, да пластинку из жизни не выкинешь, впрочем, как и Сталинскую премию, полученную Вертинским в 1951 году. Достаточно пары куплетов «Песни о Сталине»:
Чуть седой, как серебряный тополь,
